1945 год. Вторая Мировая война почти закончилась – немцы капитулировали, а на Хиросиму и Нагасаки сброшены атомные бомбы. К доктору Фишбаху, психоаналитику, приходит Томас Аткинс – молодой ветеран, один из многих, чей разум пошатнули ужасы войны. Доктор Фишбах берётся изгнать тьму из сердца парня, но пока не подозревает, какие чудовища скрываются в ней. И за её пределами тоже.
- СКАЧАТЬ В ФОРМАТЕ fb2: ССЫЛКА
ОГЛАВЛЕНИЕ
Глава первая. Пациент
Глава вторая. Японец
Глава третья. Эпицентр
Глава четвёртая. Война
Глава пятая. Мерзость
Глава шестая. Эон
Глава седьмая. Самость
Эпилог
Яркое солнце освещало рабочий кабинет доктора Фишбаха. Было раннее утро, и рассветные лучи свободно лились сквозь большое окно, из которого открывался потрясающий вид на море. Кабинет был устроен на последнем, пятом этаже, и отсюда, сверху, доктор мог наблюдать, как медленно просыпается город. По дощатой набережной спешили на работу редкие прохожие, один за другим открывались ставни магазинов и лавочек, собаки, заливисто лая, гонялись за гигантскими чайками, и всё это — в пронзительно-жёлтом свете летнего дня.
Удовлетворённо улыбнувшись, доктор Фишбах отошёл от окна и, сунув руки в карманы, оглядел кабинет. Это было просторное, уютное помещение с двумя мягкими кожаными креслами, в которых, казалось, можно было утонуть. Кресла разделял низкий журнальный столик, а дальше, у окна, располагался рабочий стол доктора — массивный, тяжёлый, обитый зелёным сукном, бог знает какого года или века выпуска. В этом месте всё дышало стариной и хорошим, тёплым покоем. Именно так, по мнению Фишбаха, и полагалось быть в кабинете психоаналитика.
В дверь постучали. Отвлекшись от своих обычных утренних мыслей обо-всём-и-ни-о-чём, доктор торопливо уселся за стол и пригладил седеющие виски. Ему было едва за шестьдесят, но выглядел он старше. Это был небольшой, сухонький, начинающий лысеть человечек, которого друзья иногда в шутку сравнивали с Альбертом Эйнштейном. На что сам Фишбах не обижался, так как Эйнштейна очень уважал. Пару раз они даже виделись — ещё на родине, до эмиграции…
В дверь постучали снова.
– Войдите! — крикнул доктор как можно благодушнее.
Дверь приоткрылась, и в кабинет робко заглянула молодая женщина.
– Здравствуйте… — тихо, с волнением проговорила она. — Я к вам… по поводу…
– Прошу, проходите, — приветливо улыбнулся Фишбах, указав на одно из кресел. — Не стойте в дверях. Чем могу быть полезен? Как вас зовут?
Немецкий акцент в голосе доктора был едва заметен. Английский язык ещё на родине давался ему великолепно, а в Штатах он провёл уже больше десяти лет. Но от женщины акцент не укрылся, и она недоверчиво нахмурилась.
– Полли, — сказала она осторожно. — Полли Аткинс, — и на всякий случай добавила. — Мне вас очень рекомендовал мистер Картер.
– Картер? Из минобороны? Да, я его знаю, мы с ним хорошие приятели. Так что у вас стряслось, мисс Аткинс? — Фишбах участливо перегнулся через стол.
– Не у меня, — помогала головой Полли. — У моего мужа, Томаса. И я не мисс, а миссис Аткинс, доктор.
– Ох, прошу прощения. Так что с вашим мужем, миссис Аткинс?
Женщина повела плечами.
– Он… недавно вернулся с войны…
Она в нерешительности замолчала.
– Из Европы? – задал вопрос Фишбах, желая её приободрить.
– Нет-нет, из Японии. Доктор, понимаете, он вернулся совершенно другим! Вроде тот самый Том, а вроде и нет. Я… не узнаю его. И, честно признаться, мне страшно.
– Ничего страшного, Полли. Мистер Картер уже направлял ко мне пациентов с похожими случаями. Война — тяжелейшее испытание для психики, и вряд ли найдётся хоть один человек, способный пройти его и остаться прежним. Особенно если речь идёт об ЭТОЙ войне… — он замолчал, глядя на пылинки, совершавшие свой медленный танец в лучах жёлтого солнца. Танец этот всегда успокаивал его в трудные минуты. — Как бы там ни было, раны, полученные на войне, имеют свойство заживать. Я говорю и о телесных, и о душевных ранах, и между ними есть ещё кое-что общее — они заживают быстрее, если вовремя прибегнуть к помощи врача. Вы ведь за этим и здесь, не так ли?
Доктор раскрыл свой ежедневник и взялся за ручку.
– Когда записать вашего мужа на приём?
– Может быть, прямо сейчас, доктор? Он здесь, ждёт в коридоре.
— Хм… — Фишбах тихонько побарабанил пальцами по столу и снова быстро сверился с ежедневником. В первой половине дня у него не было других пациентов, так что, хоть он и предпочитал готовится к сеансам заранее и чётко планировать день, можно было сделать одно исключение. В голосе женщины было что-то такое, что не позволило отказать. – Что ж, пригласите Тома. А сами подождите в коридоре, пожалуйста. Первая беседа не займёт много времени.
Полли вышла, и через несколько секунд в кабинет вошёл сам Томас Аткинс. Он оказался высоким, широкоплечим молодым человеком с правильными, хоть и несколько угловатыми чертами лица – такие лица, как подумалось доктору, обычно бывают у рыцарей с картинок в книжках или у героев комиксов. Героический архетип. На фронте он должен был позировать для патриотических плакатов…
Но не с такими глазами. Когда Фишбах встретился взглядом с Аткинсом, ему сразу передалась тревога Полли. Казалось, будто мужчину ударили по голове тяжёлым мешком, и он до сих пор не вполне пришёл в чувство. Это был абсолютно потерянный взгляд, почти пустой – Аткинс непрерывно шарил глазами по сторонам, будто искал нечто, выбитое этим страшным ударом. Что-то, что делало его раньше НАПОЛНЕННЫМ.
Такое Фишбаху уже приходилось видеть. В том числе и до бегства.
Это был взгляд человека, чей привычный мир разрушен до основания.
И вместе с тем, что-то во взгляде этого парня было ещё, скрытое в самом центре этой чёрной посттравматической пустоты. Нечто такое, чего доктор Фишбах пока не понимал и даже не был точно уверен, что видит… но что-то определённо было не так. Не так, как у обычных его клиентов.
— Доброе утро, мистер Аткинс, — сказал Фишбах нейтральным тоном и, выйдя из-за стола, встал подле одного из мягких кресел, гостю же указал на другое. – Присаживайтесь, прошу вас.
Мужчина пересёк кабинет. От доктора не укрылась некоторая неловкость и резкость его движений – он будто заново учился управляться с собственным телом и ещё не вполне освоился в нём. Последствия контузии?.. Сделав глубокий вдох, Фишбах заставил себя выкинуть из головы все лишние вопросы. До поры до времени.
Аткинс сел. Кожа обивки под ним заскрипела. Доктор последовал его примеру. Он свободно откинулся на спинку и положил руки, сложенные в замок, на колени. Аткинс же сидел, как на допросе – выпрямив спину и опустив подбородок. В его взгляде, помимо потерянности, читалась лёгкая тревога.
— Как вас зовут? – мягко спросил Фишбах, не улыбаясь. – Ваше полное имя.
— Томас Аткинс, сэр, — ответил пациент без интонации, тихим и хриплым, но всё же красивым голосом.
— Можете звать меня «доктор» или «доктор Фишбах». Необязательно обращаться «сэр», вы ведь больше не в армии. Ваша супруга упомянула, что вы служили.
— Так точно, сэр… доктор Фишбах. Служил.
— Где?
— Девяносто шестая пехотная дивизия, доктор Фишбах. Тихоокеанский ТВД.
Голос пациента был всё так же бесстрастен. Доктор медленно кивнул.
— Вы знаете, почему ваша супруга Полли привела вас сюда?
— Знаю, доктор Фишбах.
— И почему же?
— Она считает, что мне нужна помощь. И что вы, мол, сможете мне помочь.
— А как вы сами считаете, мистер Аткинс, нужна вам помощь или нет? – прищурился доктор, сохраняя полную невозмутимость. – Или, другими словами, как вы считаете – всё ли с вами в порядке?
На несколько мгновений Томас задумался, а затем ответил тоном, в котором доктору впервые почудились хоть какие-то эмоции.
— Не знаю. Считаю, что, вроде, и не нужна. Но… Нет, не знаю, доктор Фишбах. Полли виднее.
— Как по-вашему, почему она считает, что вам нужна помощь, мистер Аткинс?.. Или я могу называть вас Том?
— Можно и Том, — пожал плечами пациент. – Полли… Она считает, что я изменился после… после войны.
— И вы изменились?
— А вы бы на моём месте нет? – взгляд Аткинса наконец полностью сосредоточился на собеседнике. В нём не было злобы, но был вызов. – Я видел вещи, которые предпочёл бы и сам не видеть, и никому другому не пожелал бы. Страшные вещи. Неправильные. Но так, наверное, было надо. А значит, с этим, наверное, надо как-то ужиться. Я и уживусь. Но если Полли тянет меня к психиатру, почему нет? Один разговор погоды не сделает.
— Я не психиатр, — покачал головой Фишбах. – Я психоаналитик.
— А в чём разница?
— Психиатры лечат сумасшедших. Если я сочту вас сумасшедшим, я направлю вас к психиатру. Наверняка вы слышали, как устроена работа в соответствующих учреждениях. Кое-что из этого – расхожие мифы, а кое-что – правда. Мы, психоаналитики, действуем иными методами.
— Разговорами? – Будь Аткинс в лучшем состоянии, он наверняка фыркнул бы.
— Именно. Мы с вами не будем заниматься почти ничем, кроме как вести беседы. В основном о вас.
— И какой смысл?
— Правильно заданные вопросы помогут вам найти правильные ответы. Если вас что-то сильно терзает, значит, возможно, вы не получили ответа или задали не тот вопрос. Это не делает вас сумасшедшим. Вы просто запутались.
— Вы сидите здесь, — с тем же вызовом пробормотал Аткинс, — строите умное лицо, и этим вот снисходительным тоном рассказываете мне, что я запутался. Вам почём знать, что я думаю или чувствую? Вы что, колдун? Как вы залезете в мою голову, если я и сам ни черта там не понимаю?
— Потому что, мистер Аткинс, нравится вам это или нет, ни один человек не уникален. По крайней мере, далеко не так уникален, как привык думать. Мышление, как и физические процессы вроде пищеварения, подчиняется общим законам, и, зная эти законы, врач может помочь пациенту определить, что именно разладилось в работе процесса.
— Вы считаете, мне так уж надо помогать?
— Вы сказали, что и сами не знаете.
— Я себя чувствую совершенно нормально, — передёрнул плечами Том. – А это… это само пройдёт. Потом. Что я, сам справиться не смогу? Полли много боится почём зря.
— Я не могу принудить вас к лечению. И тем не менее, — проникновенно сказал доктор Фишбах, — если вдруг вы поймёте, что вам нужна помощь, вы знаете, где меня найти. Вы где-то работаете? У вас есть график?
— Пока нет. Работы в городе нынче мало.
— Это уж точно… Я запишу вас на следующий понедельник. Если решите поговорить, приходите. Расценки вам скажет секретарь внизу. Выбор в любом случае полностью за вами. Но то, что вы пришли сегодня, очень важно. Первый шаг всегда самый трудный. Если мы встретимся вновь, будет проще. По крайней мере, ваша супруга не будет ждать вас под дверью. Мы сможем полностью сосредоточиться на беседе.
Помолчав немного, Аткинс кивнул:
— Я подумаю, доктор Фишбах. Спасибо вам.
— Рано ещё меня благодарить, — впервые позволил себе улыбнуться доктор. – У нас с вами впереди много работы. Дождёмся, когда она будет окончена, — он поднялся и протянул руку Томасу, давая понять, что сеанс завершён.
Оставшись в кабинете один, он достал чистую тетрадь и записал на первой странице карандашом:
Томас Аткинс
двадцать семь (???) лет
посттравматическое расстройство
возможно, депрессия
незначительное нарушение моторики (физиологического или психосоматического свойства?)
способен к диалогу, мышление критическое, на первый взгляд не спутано
закрыт в себе, с трудом идёт на контакт
жена говорит «вернулся другим»
каким? и каким он был?
Некоторое время Фишбах просто сидел и задумчиво перечитывал написанное. После чего быстро добавил внизу ещё одну фразу:
РАЗУЗНАТЬ ПРО ДЕВЯНОСТО ШЕСТУЮ ДИВИЗИЮ
— Девяносто шестая дивизия одной из первых высадилась на острова, — рассказал ему Картер тем же вечером. Они сидели в небольшом полутёмном баре, офицер пил пиво, а доктор потягивал джин с тоником. – И первой из всех армейских частей вошла в Хиросиму после… события.
Несмотря на то, что атомные бомбардировки японских городов не были ни для кого секретом, Картер упорно не желал говорить о них прямо. Его любимым эвфемизмов было слово «событие». Как понимал это доктор, — хоть ему и не хотелось анализировать старого друга, — то была не более чем защитная реакция психики. Не каждый день твоя страна создаёт и применяет оружие, способное за секунду убить десятки тысяч людей.
Подполковнику Йену Картеру было на вид не больше тридцати пяти лет. Это был неулыбчивый, подтянутый мужчина с чёрными, по-военному коротко подстриженными волосами и пронзительными глазами неопределённого цвета. Неопределёнными были и черты его лица – он словно был похож на всех офицеров американской армии одновременно и ни на кого из них конкретно. Как ни пытался Фишбах, запомнить его внешний вид ему не удавалось, даже если он очень старался. Только глаза отличали его от прочих. В них была сила, в них была непоколебимая воля. Они словно светились обжигающе-холодным огнём.
Вновь глядя в эти глаза, доктор вспомнил другие – пустые, мёртвые глаза утреннего пациента. После того, как Картер упомянул Хиросиму, многое стало понятно.
— Откуда вообще вы взяли этого Аткинса?
— Я имел, так скажем, некоторое отношение к его дивизии. В её составе была научная группа, которая должна была на месте оценить последствия события. В основном там были врачи и физики. К ним был приставлен охранный отряд, в который-то Аткинс и входил. Я отвечал за материальное снабжение группы отсюда, с материка, в том числе и за доставку личной корреспонденции. И за её проверку. Так мы и познакомились с Полли Аткинс.
— Вы читали их переписку? – ахнул доктор и отхлебнул ещё джина.
— Операция была секретной, — отрезал Картер. – Вы сами знаете, как оно бывает. Мы не должны были допустить утечек. Полли пришла ко мне сама – она, умница, заподозрила, что мы перлюстрируем письма её мужа. Помню, мы крепко поругались, но в конце концов пришли к взаимопониманию. Я рассказал ей о вас – между делом. Позднее, когда Аткинс вернулся и Полли почувствовала неладное, она, должно быть, вспомнила о том разговоре.
— И что она говорила?
Картер пожал плечами:
— Ничего особенного. Беспочвенные страхи, как по мне. А вы что скажете, доктор?
— Я сразу предположил посттравматический стресс, — Фишбах взялся двумя пальцами за подбородок, — и теперь, слушая вас, понимаю, что не ошибся. Вы говорите, Хиросима? Особый охранный отряд?
— Так точно.
— Представляю, каких ужасов он там навидался, — качая головой, Фишбах сделал ещё глоток. – Знаете, Йен, с годами война обретает всё более чудовищные формы. И меня это поражает. Мы, я имею в виду, люди моего возраста, думали ведь, что Великая война была последней… что люди чему-то научатся… ужаснутся и навсегда прекратят воевать, вместо того, чтобы изобретать ещё более изощрённые, ещё более разрушительные орудия смерти… — Доктор тяжко вздохнул. – Мне кажется иногда, что человечество потеряло власть над этим миром. Что его уже давно захватили монстры.
Картер наклонился вперёд, положил руку ему на плечо и взглянул на него своими необыкновенными, неопределённого цвета глазами.
— Нет, доктор. Можете мне поверить, нет. Пока – не захватили.
«Возможно, благодаря вам, Йен, и благодаря Томасу Аткинсу», — так думал Фишбах, возвращаясь домой – вслух он этого не сказал, посчитав чересчур уж пафосным. Затем ему вновь вспомнилась Хиросима, и доктор подумал, уже лёжа в постели и засыпая: что, если, сражаясь с чудовищами, мы становимся одними из них?..
Вечером следующего дня в дверь его кабинета постучали.
На пороге стоял Томас Аткинс. Снаружи шёл небольшой дождь, и молодой человек нервно теребил в руках мокрую кепку.
— Сэр… то есть, доктор… Можно войти?
— Конечно, Том, проходите, — Фишбах посторонился, впуская пациента. – Я не ждал вас раньше понедельника.
— Простите. Я не мог ждать до понедельника. Мне… нужно поговорить с вами сейчас. Очень нужно… если можно, конечно.
— Да-да, конечно. Входите, располагайтесь.
Томас прошёл в кабинет – всё той же деревянной походкой, какую доктор подметил за ним в прошлый раз. Подходя к креслу, он едва не свернул журнальный столик. Наконец сев, он сжался в комок, поместив сцепленные в замок руки между коленей, как маленький ребёнок, и попытавшись спрятаться в кресле как можно глубже.
В его взгляде, позе, выражении лица – во всём его существе явственно читался страх. И каким-то необъяснимым образом страх этот передавался доктору.
«Ну, что за глупости…» — с раздражением подумал тот и стряхнул с себя секундное наваждение. Усевшись в кресло напротив и раскрыв блокнот, Фишбах спокойно посмотрел на Аткинса.
— У вас что-то стряслось, Том?
Тот кивнул.
— Вы хотите поговорить об этом?
Снова кивок. Фишбах выжидающе поднял брови:
— Смелее. Говорите всё, что хотите.
— Я… — Первые слова дались молодому человеку с трудом. – Тогда, в прошлый раз, я соврал. Когда говорил, что мне не нужна ваша помощь. И вам соврал, и себе. Мне плохо, док. Очень плохо. С тех самых пор, как вернулся домой. А сегодня… сегодня было совсем паршиво.
— Что случилось? – сцепив руки в замок на коленях, Фишбах чуть подался вперёд, придавая себе беспристрастный и в то же время заинтересованный вид. Главный приём в его деле — максимально обезличить себя и в то же время подобраться как можно ближе к пациенту. Обратиться в живое ухо, не выражающее никакого собственного «я». Слышать, анализировать, спрашивать, — но не сопереживать. Так собеседнику будет проще говорить о том, что он думает и чувствует. Включая то, что он не сказал бы больше ни единой живой душе.
Аткинс поёжился.
— Это всё сны. Эти сны… про войну.
— Вы видели сон, и он вас взволновал?
— Да.
— Воспоминание, связанное с Японией, должно быть?
— Да… то есть… Доктор, слушайте, я всё понимаю, не дурак. Война – это такая работа. Ты стреляешь, убиваешь, потому что кому-то надо, чёрт возьми, это делать. Именно там и именно тогда. Я много всякого дерьма навидался на этом треклятом ТВД. Но почему-то мне раз за разом вспоминается лишь этот чёртов японец…
Он замолчал.
— Японец? – подбодрил его Фишбах наводящим вопросом.
— Так точно, — потерянно кивнул Томас. – Японец. Их там были тучи, этих узкоглазых паршивцев, по всему Тихому океану. В какой-то момент я даже научился их различать… или мне так только казалось. Чёрт знает. А этот… Это был последний японец, которого я видал. Перед тем, как вернуться домой.
— Чем он вам запомнился, Том?
— Глазами, — быстро ответил Аткинс и по-детски зажмурился. – Тем, как он смотрел на меня, когда помирал.
— Это вы убили его?
— Не-ет, доктор. Этот уже готовился испустить дух, когда я впервые увидел его. Он лежал в лазарете, куда я сопровождал научников. Они бродили там между коек со своими блокнотами и линейками, что-то постоянно записывали, измеряли и снова записывали… а этот ублюдок смотрел на меня. Прямо в глаза.
— Опишите его.
— Я… Доктор, а это необходимо? — Аткинс мелко задрожал. Фишбах кивнул.
— Да, Том. Это часть терапии. Выразите ваш страх словами, и он перестанет быть абстрактным образом, он обретёт конкретную форму. А с тем, что имеет форму, нам будет легче работать. Легче бороться, если хотите.
— С тем, что имеет форму, легче работать… — задумчиво, будто в трансе, повторил Аткинс и кивнул, словно найдя подтверждение каким-то своим мыслям. – Обрести форму… м-да…
— Вы ведь не говорили об этом пока ни с кем, даже с Полли? Я прав?
— Что?.. Да, — Томас кивнул, вновь возвращаясь к реальности. – Пожалуй, да. Я ей ещё про него не рассказывал. Слишком уж страшно.
— Чем вам запомнился тот японец? – повторил Фишбах. – Опишите это.
— Он был… ни на что не похож. У него не было кожи. У них у всех там не было кожи, в том лазарете. А если какая и была, там были сплошные чёрные угли. Кровоточащие угли. Это всё из-за той новой бомбы. Она поражает не только огнём, но и светом. От этого света кожа обугливается и слезает, даже если взрыв тебя не задел. А ещё он слепит. Словно бы ты взглянул разом на тысячу солнц. Вот и у того ублюдка вместо глаз были лишь кровавые бельма.
— Но вы говорили, что он смотрел на вас? — доктор удивлённо приподнял брови.
— Смотрел, — кивнул Томас. – Так точно. Лежал на своей койке, выпучив свои бельма в мою сторону, прямо как вы сейчас. Он видел меня, доктор. Просто… видел и всё. Не знаю, как это возможно, но я это чувствовал. Видел меня насквозь. Всё моё пропащее нутро. А потом… потом…
Он снова задрожал.
— Что было потом, Том?
— Он… как бы ПРОНЗИЛ меня. Превратился в нож или копьё, и вошёл мне прямо в башку, в позвоночник… Это не было больно или страшно, я даже не успел, пожалуй, ничего понять или почувствовать и только сейчас начал это осознавать… но во снах вновь и вновь я смотрю в его глаза и вижу, как они пронзают меня раскалённым лезвием насквозь, точно накалывают на вертел. Во снах у него другие глаза. Жёлтые глаза, док.
Фишбах слушал, не перебивая.
— Затем… затем этот слепой ублюдок окончательно испустил дух, — спустя минуту продолжил Аткинс. – Хотя, пожалуй, он сдох даже раньше, чем произошла эта чертовщина. Да. Точно. Он смотрел на меня своими мёртвыми бельмами, и я точно помню, как один из научников констатировал смерть. Тут-то… он и… — Молодой человек замолчал.
— Выходит, он умер на ваших глазах? – вопросил доктор.
— Так точно.
— Это был первый японец, смерть которого вы видели так близко?
— М-м… Можно сказать и так. В бою не было времени любоваться – если упал и не встаёт, значит, всё в порядке, про него можно забыть и палить в следующего. Раненых добивали уже другие ребята, я в этом не участвовал. Так что, пожалуй, это и впрямь был первый японец, умерший на моих глазах, док.
Фишбах задумчиво кивнул.
— Вы знаете, что такое обезличивание, Том?
— Никак нет, док.
— Обезличить – это значит, лишить человека человеческих качеств. Начать думать о нём как о предмете или обстоятельстве, а не о личности. На войне такое волей-неволей происходит с солдатами – это защитная реакция мозга, не позволяющая сойти с ума. Вы знали, что большинство солдат, где-то девяносто процентов, в любой армии на любой войне намеренно стреляют мимо врага потому, что не хотят убивать?
— Я не из таких. Это значит, что я хочу убивать?
— О, нет, Том. Вы хороший солдат. И, вне всяких сомнений, хороший человек. Одно не исключает другого. В тот день в лазарете вы впервые увидели в японце не врага, а обычного человека. Такого же, как и вы. И смерть его была не похожа на то, что вам приходилось видеть – и делать – в бою. Там, в Хиросиме, где этот несчастный лишился кожи и глаз, погибло множество невинных людей. Но вы не виноваты в этом, Том. Не вы отдали тот приказ. Поэтому, если вы чувствуете вину или горечь, и потому вам снятся такие сны…
— Нет-нет, док! — помотал головой Аткинс. – Вы всё не так поняли. То есть, вы правы насчёт вины, обезличивания и всякого такого. Полностью правы. Но сны пугают меня не поэтому. Я действительно боюсь его. И того, что он сделал со мной.
— Что же он сделал?
— Не знаю. Правда, не знаю. Но из-за него я вижу эти сны. Из-за него я уже не тот, кем был прежде. Из-за него мне ПОСТОЯННО СТРАШНО…
Казалось, молодой ветеран был готов разрыдаться.
Доктор Фишбах негромко кашлянул.
— Послушайте меня, Том. Смерть этого японца изменила вас, да. Она напомнила вам о том, кто вы есть. О том, кем вы были до войны. Но война изменила вас раньше. Она превратила вас в одну из своих бесчисленных машин для уничтожения всего живого, и вы уничтожали жизнь, потому что считали это правильным. Здесь и сейчас, да? Так вы сказали, кажется? Вы внушили себе, что война – это работа, ни больше, ни меньше. Тяжёлая, грязная, но необходимая. И это было правильно, закономерно. Это была защитная реакция вашей психики. Никто никогда не станет осуждать вас за это. А тот несчастный… Он вернул вас обратно в человеческий облик. Заставил вас вспомнить о том, кто вы есть на самом деле. И теперь вам страшно не оттого, что вас напугал мёртвый японец. Вас пугает то, через что вы прошли и что были вынуждены совершать. А сны – это один из способов вашего подсознания облечь страх в видимую форму. Упростить до одного единственного понятного образа.
— И что теперь? Что мне делать-то, док?
— Я выпишу вам успокоительные. Но главное – вы должны постараться вернуться к мирной жизни, Том. По-настоящему вернуться. Отпустить войну, отпустить того японца и всех остальных. Вот, скажем, до войны у вас было хобби?
— Хобби? Ну, бывало, я рисовал. Кое-кто говорит, неплохо.
— Отлично! Вот и займитесь теперь рисованием.
— А что рисовать?
— Что в голову взбредёт. Через месяц придёте, покажете мне. Похвастаетесь полным выздоровлением.
— Спасибо, док, — Аткинс, заметно приободрившийся, встал и направился к выходу. В дверях он обернулся и с улыбкой, которая показалась Фишбаху несколько вымученной, добавил. – Пожалуй, я смогу отпустить того бескожего ублюдка. Надеюсь, и он меня тоже отпустит.
Через месяц Аткинс вернулся с широкой папкой под мышкой. Папка была обёрнута в коричневую бумагу и перевязана бечёвкой.
— Я принёс рисунки, — объяснил молодой человек.
— Это прекрасно, Том! Давайте посмотрим.
— У вас тут негде их развесить, док.
— Ничего страшного. Раскладывайте прямо на полу.
Аткинс опустился на колени, развязал бечёвку и бережно развернул бумагу. В папке, под истёртым кожаным переплётом, оказалась внушительная стопка бумаг.
— Вы нарисовали всё это за месяц? – Фишбах чуть не присвистнул от удивления.
— Никак нет, док. Я решил захватить и ранние работы. Подумал, вам будет интересно.
— Пожалуй, вы правы. Я убеждён, что об авторе, в особенности о художнике, многое можно сказать по его работам. Я взгляну, как и что вы рисовали до войны, и сравню с тем, что вы создали теперь. Это поможет в каком-то смысле увидеть лицо вашего стресса. Что ж, приступим.
Томас принялся доставать рисунки из папки и, один за одним, раскладывать их на полу. Первые десять были простыми пейзажами – сочно-зелёные деревья, залитые солнцем поля, иссиня-серебристая речка, небольшие домики с черепичными крышами. Нельзя было не отметить, что рисовал молодой Аткинс действительно превосходно.
— Что для вас значат эти места? – спросил доктор. – Вы видели их где-то или создали сами?
— Э, док, я бы такой красоты создать нипочём не смог, — грустновато улыбнулся Томас. – Как и вообще ничего нового. Воображение у меня ни к чёрту. Это мои родные края. Сюда, в город, я переехал подростком. Мой дом – вон тот, у моста.
Действительно, в правом нижнем углу холста был подписан адрес. Доктор не сразу заметил его.
— Вы скучаете по ним? По тем местам?
— И да, и нет. Конечно, там прошло моё детство, там я вырос, стал человеком. Здесь же у меня началась новая жизнь. Работа. Опять же, Полли…
— А друзья? У вас есть друзья, Том?
— Как-то не сложилось. Такой молчун, как я, мало кому интересен.
Доктор кивнул, и они продолжили раскладывать рисунки. На следующем листе было изображено бескрайнее серое море с нависшими над ним свинцовыми тучами. Хотя волны были спокойны, картина так и сочилась тревогой, ощущением зарождающегося шторма.
— Как вы назвали эту работу?
— Никак. Я не даю им названий. Но, наверное, назвал бы «Божественный ветер».
— Почему?
— А вот, взгляните, док.
Присмотревшись, Фишбах заметил на горизонте силуэт военного корабля – крейсера или эсминца, доктор не очень в них разбирался, — от которого поднимался столб дыма, сливаясь с тёмными тучами. В небе над эсминцем чёрным крестом пикировал крошечный истребитель.
— Камикадзе, — сказал Том. – Пилоты-самоубийцы японских ВВС. В переводе значит «божественный ветер».
— Это картина о войне?
— Да, я её набросал незадолго до победы. Единственная по-настоящему военная вещь.
— А остальные? В папке, кажется, есть ещё несколько.
Том извлёк ещё один лист. Когда доктор взглянул на него, то невольно отшатнулся. С абсолютно чёрного полотна на него смотрели ГЛАЗА. Жёлтые, почти золотые, и взгляд этих нечеловеческих глаз был полон ненависти. Холодной, спокойной ненависти, а ещё – чудовищной, невыразимой муки, какой не мог бы выдержать никто на Земле, не сойдя при этом с ума.
Это был взгляд из самой преисподней.
«Господь всемогущий!»
Постепенно Фишбах увидел и другие элементы картины. То, что казалось сплошной чернотой, превратилось в смутные тёмно-багровые очертания больничной палаты. Затем он разглядел и лицо человека, обладателя жёлтых глаз. Нечто, когда-то бывшее человеческим лицом, а теперь ставшее чем-то иным. Кровавым, бесформенным и страшным.
— Это… ваш японец, не так ли? – справившись с потрясением, проговорил доктор.
— Так точно.
— Что вы чувствовали, когда нарисовали его? Когда взглянули ему в глаза?
Аткинс помедлил с ответом несколько долгих секунд.
— Примирение.
— То есть?
— Примирение с ним. С войной. И с самим собой – с тем, кто я есть, док. Я, кажется, понял, что он хотел сказать мне тогда. Или, скорее, только ещё начинаю понимать.
— И что же это?
— А вот это, — неожиданно жёстко отрезал молодой человек, — уже останется только между нами. Во всяком случае, этого вы из моей головы не выудите.
В кабинете повисла неловкая пауза. Чтобы как-то её разрядить, доктор проговорил:
— У вас там остался последний рисунок. Не покажете мне его?
— Да, почему бы и нет.
То, что увидел доктор на последнем холсте, нельзя было описать никакими словами – их просто не было, нет и никогда не будет ни в одном языке. Это был свет – и это была тьма. Это было ничто – и это было всё. Оно было Точкой – но и Пространством. Оно несло смерть – но было преисполнено жизни.
Доктор не знал, что видит на этой картине. Но знал, что сидящий перед ним на полу Томас Аткинс никогда не смог бы вообразить себе такое.
— Это?..
— Я не знаю, док. Оно просто приснилось мне, я постарался зарисовать его так, как было. Это место за пределами нашего мира – и остальных миров. Предвечный хаос. Знаете, где такое ещё бывает? В эпицентре атомного взрыва. Там на краткую долю мига наша вселенная соединяется с другой. Тот бескожий ублюдок видел. Прямо изнутри.
— Но как такое возможно, Том? Тот японец был на расстоянии многих десятков миль от эпицентра, иначе его бы мгновенно…
— Да не знаю я. Не знаю, чёрт побери! – Аткинс, зажмурившись, помотал головой и скривился, точно от боли. – И хватит называть его японцем! Я ошибся. Мы все ошибались, док, но это ничего. Теперь самое главное – не ошибиться вновь… Простите меня. Я должен идти. Идти…
Порывисто встав, Аткинс почти выбежал из кабинета. Папка с рисунками осталась на полу. Лишённое кожи создание продолжало буравить доктора ненавидящим взглядом. Вокруг его ложа во тьме клубились силуэты цвета запёкшейся крови – должно быть, врачи – с пустыми, схематично набросанными лицами. Вздохнув, Фишбах прикрыл лист другим, тем, что Том назвал «Божественным ветром», и, подойдя к телефону, набрал номер Картера.
Полчаса спустя они уже стояли вдвоем посреди кабинета. Офицер, опустив руки в карманы, задумчиво рассматривал работы Аткинса.
Две нетронутые бутылки пива поблескивали на столе Фишбаха в алых лучах заходящего солнца.
— И что, прямо так и сказал? – спокойно переспросил Картер, глядя в непредставимую бездну тьмы-света с последней картины. — Эпицентр атомного взрыва? Который ему просто приснился?
— Вас тоже это смутило, Йен?
— Вначале было бы любопытно узнать, чем это смутило ВАС, доктор.
Подойдя к столу, Фишбах достал из ящика блокнот и дрожащими от волнения руками открыл страницу, посвящённую Аткинсу.
— В болезненных снах Тома японец олицетворяет его чувство вины. И это понятно. Том как бы персонифицирует свои военные переживания в образе этого несчастного. Считая себя виновным в множестве смертей, он ищет некоего прокурора, который бы вынес ему обвинительный акт или освободил. Ответил ему, убийца он или нет. И меня беспокоят две вещи. Первая – Том нарисовал не жертву, корящую его за его злодеяния. То, что он изобразил…. Хм… Не зная, что или кто это, я бы назвал существо на картине богом войны.
— Да?
— Взгляните сами, Йен. Я ждал, что он нарисует японца. Я ХОТЕЛ, чтобы он его нарисовал. Но я ожидал увидеть нечто совершенно иное. Упрёк, страдание, боль, а не эту всепоглощающую ярость, эту всепожирающую ненависть. Чем бы ни было это существо для Тома, выписанный им образ не согласуется с тем, что он говорил на первых сеансах. Образ мутировал, обретя новые свойства. А это значит, что проблема мистера Аткинса куда глубже, чем я предполагал.
— Вы говорили, что вас смущают две вещи.
— Да! Вторая вещь – когда Том сказал, что примирился с японцем. Понимаете? Он примирился с этим чудовищем! Получается, он отождествляет себя с ним? Не найдя ничего или никого, кто мог бы простить его за мнимые прегрешения, Том смирился с мыслью, что он – монстр?
— Вам виднее, доктор. Это ведь вы, а не я, инженер человеческих душ.
— Похоже, работы предстоит больше, чем я предполагал. Я-то поначалу думал, что за пару бесед смогу вычистить эту тьму из сердца мальчика. Как это было самонадеянно, Йен! Как непрофессионально!
Фишбах опустился на диван и потянулся за пивом.
— Вы упомянули, что вас смутил его сон про атомный взрыв, доктор, — Картер передал ему со стола бутылку и не спеша закурил сигарету.
— Да… Взгляните на его ранние работы.
— Вижу. Пастораль, да и только.
— Это пейзажи, нарисованные по памяти. У Тома отменная память, но отсутствует то, что мы зовём фантазией. Он не смог бы вообразить того, что не видел раньше, и присниться ему ничего подобного не могло. Однако ему приснилось, Йен. Так не бывает.
Картер уселся в кресло и задумался на несколько мгновений.
— То, что происходит внутри атомного взрыва, никем ещё толком не исследовалось. В одной точке пространства разом высвобождается гигантское количество энергии, и ни один научный прибор не смог бы выдержать её, а уж тем более записать. По некоторым гипотезам, законы физики там не работают или работают совершенно иначе. Но если бы всё же получилось визуализировать энергетические потоки, они вполне могли бы выглядеть именно так. Я видел подобные зарисовки, воссозданные по выкладкам научников.
— И что?.. Вы хотите сказать, что Том… действительно БЫЛ там?
— Нет, доктор. Я хочу сказать нечто более реальное. И худшее. Отряд мистера Аткинса был прикомандирован к научной группе в Хиросиме, чтобы охранять сведения, составляющие государственную тайну. Но прямого допуска к этим сведениям у него не было. Я прихожу к выводу, что он совал нос в записи учёных, которых сопровождал. И волей-неволей оказался посвящён в секрет самого страшного оружия, какое когда-либо создавало человечество. Возможно, его любопытство ограничилось лишь набросками-визуализациями, но кто знает, не запомнил ли он случайно формулы и технические данные? Вы ведь сами говорили, что у него великолепная память?
— Господи, Йен!..
— Если эти сведения попадут в руки русских, нам несдобровать. Вы и сами, надеюсь, прекрасно это понимаете.
— Вы что, думаете, что Том – шпион?!
— О, нет. Но у русских есть средства, позволяющие выудить любые сведения из любого мозга. Обычные, годами отработанные приёмы разведки. Никакой чертовщины, за исключением, пожалуй, чертовской жестокости. Я хочу сказать, что мистер Аткинс – не по злому умыслу, конечно, — оказался в очень уязвимом положении. И вы могли бы ему помочь.
— Но как?
— Продолжайте наблюдать за ним, как планировали. Но невзначай расспросите о бомбе. О научной группе. О том, что он видел, слышал или мог слышать в Японии. О том, как он относится к коммунизму и к нашей славной конституции.
— Вы предлагаете мне нарушить врачебную этику, Йен, — покачал головой Фишбах. — Кроме того, подобные беседы точно не пойдут ему на пользу.
— Тогда ему придётся беседовать с нашей контрразведкой. Вы отлично помните этих милых ребят. Когда я протаскивал вас в своё время через службу иммиграции, они обошлись с вами крайне по-джентльменски. С мистером Аткинсом церемониться не будут. А вы – дело другое, вы его лечащий врач. Он вам доверяет, вам будет легче найти к нему нужный подход. Сами решайте, что навредит ему меньше – ваш допрос или наш.
Доктор вздохнул.
— Мне нужно подумать, Йен. Возможно, я смогу что-нибудь разузнать, но душевное спокойствие Тома – прежде всего для меня. Мы не должны сделать ему хуже.
— Разумеется, доктор, — Картер ободряюще улыбнулся. — Я бы не посмел принуждать вас к тому, что шло бы вразрез с вашими принципами. Рад, что мы поняли друг друга. А теперь прошу меня извинить.
Он снял шляпу с вешалки и направился к двери, но на полушаге остановился, поймав что-то взглядом на полу.
— Доктор…
— Да, Йен?
— Там, кажется, есть ещё один рисунок.
Действительно, на дне папки лежал последний не просмотренный лист – небольшой, небрежно вырванный из тетрадки. Похоже, в суматохе ни Том, ни Фишбах не обратили на него внимания.
Взяв листок двумя пальцами, Картер поднял его и положил на стол.
— Портрет, — констатировал он.
Рисунок, а вернее, грубый карандашный набросок изображал молодого полнощёкого мужчину, одетого в тёмный костюм, в небольших очках, сдвинутых на кончик носа. Тонкие губы его были искривлены в беспечно-самодовольной, отталкивающей ухмылке.
— Кто это, доктор?
— Я… не знаю, Йен. Кто-то из сослуживцев? Друг детства? Да кто угодно.
— Или русский связной… — задумчиво пробормотал офицер. – Вы не будете против, если я позаимствую его на время? Наведу кое-какие справки.
Фишбах открыл было рот, чтобы возмутиться, но в последний момент, неожиданно для самого себя, передумал.
— Берите, конечно. Но постарайтесь вернуть так быстро, как сможете.
— Само собой, доктор. Спасибо вам. И… простите за это.
Картер ушёл. Фишбах остался стоять в одиночестве посреди кабинета, не понимая решительно ничего. Как он мог согласиться «стучать» на Тома? Как мог отдать рисунок, даже не успев его толком рассмотреть? На него это было непохоже, и его это порядком нервировало.
«В конце концов, всё это ради Тома. Немножко ради Йена. И совсем чуть-чуть ради Америки».
В этой мысли доктор нашёл какое-то подобие успокоения. Сделав последний глоток уже тёплого пива, он собрался и тоже направился домой.
Когда Фишбах пришёл на работу следующим утром, у дверей офиса его ждали двое полицейских.
— Это вы будете Клаус Фишбах? – деловито осведомился старший из них, огромный, похожий на моржа с густыми бурыми усами. Второй, худощавый и длинноносый молодой человек, держался чуть поодаль с блокнотом и ручкой наготове.
— Верно, — с достоинством ответил тот. – Доктор Клаус Фишбах. Чем могу быть вам полезен, офицер?
— Уилсон, — коротко представился морж и небрежно указал на приоткрытую дверь кабинета. – Вот, полюбуйтесь-ка.
Замок на двери был выломан. Доктор удивлённо крякнул.
— Как это понимать?
— Как типичную кражу со взломом, — отрезал морж. – Нас вызвал здешний консьерж – услышал, видно, ночью какой-то шум. Впрочем, от него большого толку не добьёшься – надрался вчера, как форменное животное, а когда проснулся, воришек, конечно, уже и след простыл.
— Воришки?.. – Фишбах озадаченно поскрёб затылок. – Но почему ко мне?.. Не может быть. Абсурд! Я не банкир и даже не бакалейщик. Я – психоаналитик. Что у меня может найтись ценного?
— А нам почём знать? Можете войти и проверить, не пропало ли у вас чего. Мы уже всё описали и сфотографировали, за сохранность улик не беспокойтесь.
При виде того, что натворили ночные гости, у Фишбаха болезненно сжалось сердце. В кабинете всё буквально было перевёрнуто вверх дном. Ящики стола были выдвинуты, двери шкафа – распахнуты настежь. Бумаги и книги валялись на полу в полном беспорядке, некоторые порваны, остальные варварски истоптаны ногами. Кто бы ни вломился в офис, он явно что-то искал.
И доктор с первого взгляда понял, что именно.
— Сколько вам нужно времени? – осведомился Уилсон, нарочито взглянув на часы. – Не то, чтобы мы вас торопили, но…
— Всё в порядке, — выдавил из себя Фишбах, стараясь не смотреть полицейскому в глаза. – Ничего не пропало.
— Да ну? – недоверчиво нахмурился морж. – Вы же и минуты не потратили?..
— У меня абсолютно, совершенно ничего не пропало! – резко повторил доктор. – Я практикую тут уже шесть лет и могу провести инвентаризацию хоть с закрытыми глазами! И сейчас я вижу, что для вас здесь работы нет.
— То есть, оставлять заявления о краже вы не будете?
— Никакой кражи и не было. Пьянице-сторожу, должно быть, всё примерещилось.
— А замок?
— Замок, к вашему сведению, был сломан ещё раньше. Всё никак не дойдут руки его починить.
Морж и длинноносый переглянулись.
— Тогда нам тут делать нечего. Можно напоследок проверить ваши документы?
— Всегда пожалуйста.
Фишбах извлёк из кармана удостоверение. Уилсон передал его своему напарнику и тот долго, внимательно изучал его. Пожалуй, даже слишком долго и слишком внимательно.
— С какого года вы проживаете в США? – вопросил длинноносый, не поднимая глаз от бумаги.
— Всё написано в удостовере…
— Отвечайте. На. Вопрос, — зло, с расстановкой прошипел полицейский.
— С тысяча девятьсот тридцать третьего.
— Откуда вы прибыли? С какой целью?
— Послушайте, я ведь уже сказал – никакой кражи не было! Мне нужно…
— Отвечайте. По существу.
— Это простая формальность, — улыбнулся Уилсон себе в усы. – Не нервничайте.
Фишбах глубоко вздохнул.
— Германия. Я прибыл из Германии. Просить политического убежища.
— Вы хотели сказать – из Третьего грёбаного Рейха?
— Великогерманский Рейх, если вам угодно быть столь скрупулёзным. В документах он никогда не именовался Третьим.
— Вы беседовали с бюро иммиграции?
— Да.
— А как насчёт управления контрразведки?
— Разумеется. Если моя догадка верна и те два обходительных джентльмена и вправду были из контрразведки. Спросите подполковника Йена Картера, он в курсе.
— Картера? – морж и длинноносый снова переглянулись.
— Вот его телефон, — Фишбах вытащил из кармана засаленную бумажку. – Я не знаю точно, из какого он военного ведомства и что входит в круг его обязанностей, но он помог мне здесь обустроиться, а затем дал мне этот листок и разрешил звонить ему в любое время дня и ночи, если у кого-то вроде вас возникнут ко мне вопросы. Видит Бог, я не хотел даже упоминать о нём, но я уже вижу, чем грозит обернуться этот разговор.
— Мистер Фишбах!.. – угрожающе нахмурился Уилсон, но доктор, к которому вновь вернулось присутствие духа, даже не смотрел на него.
— Кого вы потеряли на войне? Отца? Брата? Друга? Где это произошло? Нормандия? Арденны? Или, быть может, Берлин?
— Лучше перестаньте, — снова попытался встрять Уилсон – по-прежнему грозно, но уже несмело.
Длинноносый молчал, не отводя от доктора внимательного злого взгляда.
— Теперь вы ищете виновного в вашей утрате, а я, поверьте, не понаслышке знаю, сколь велик соблазн назначить в виновники целую нацию. Я наблюдал это у себя дома. В сущности, я тоже кое-что потерял в тридцать третьем. Свою страну. Всю целиком, молодой человек. Всех своих близких, родных и друзей. Точно так же, как вы сейчас смотрите на меня, они смотрели на своих соседей и собратьев, провинившихся только тем, что некто возложил на них вину абсолютно за всё на свете. Я понимал, что творится в их головах – я ведь всё-таки доктор психологии. Понимал, почему всё так вышло. Но принять – нет уж, увольте. А теперь я спрошу вас, офицер – вы хотите быть таким же, как они? Хотите и в свою душу впустить то самое зло, адепты которого убили вашего близкого человека? Или найдёте в себе силы закончить войну хотя бы в своём собственном сердце?
Длинноносый, поколебавшись секунду, фыркнул и протянул доктору удостоверение.
— Ваши документы в порядке. Почините, пожалуйста, замок. В следующий раз к вам могут вломиться по-настоящему.
Полицейские ушли. Проследив в окно, что они скрылись за поворотом, и выждав для верности ещё с полчаса, Фишбах поднял трубку телефона и вызвал такси. Адрес диспетчеру он диктовал, сверяясь с папкой, озаглавленной «Т. Аткинс».
Через четверть часа доктор стоял перед небольшим двухэтажным домом в тихом и небогатом пригородном квартале. В неухоженном саду за забором буйно разрослась зелень, над крыльцом нависали ветви старой яблони.
— Мистер Аткинс? – крикнул Фишбах, нажав кнопку дверного звонка. – Том?
Дверь отворилась, на пороге стояла Полли. В руках девушка нервно теребила мокрое полотенце.
— Д… доктор Фишбах, — проговорила она, запинаясь и пряча глаза. – Ч… что вы тут?..
— Мне нужно поговорить с вашим мужем. Сейчас же. Дело срочное и не терпящее отлагательств.
— Том… он… его нет дома, — Полли ещё сильней скомкала несчастное полотенце.
За её спиной, в полутёмной прихожей, мелькнула какая-то тень.
— Том! – прокричал Фишбах мимо неё. – Том, позвольте войти! Пожалуйста!
— Я же сказала – его нет!..
— Том, я не злюсь из-за рисунков! И из-за дверного замка тоже не злюсь! Но то, что вы сделали, было продиктовано неким душевным порывом, верно? По какой-то причине вы не захотели, чтобы они хранились у меня. Чтобы я изучал их дальше. Это чувство для вас было настолько невыносимым, что вы совершили несвойственные, чуждые вам действия! Нам нужно поговорить об этом, Том! Я беспокоюсь за вас!
Тень за спиной Полли возникла вновь. Выйдя на свет, она приняла черты Аткинса. Молодой человек зло посмотрел на Фишбаха.
— Там было не всё, док.
— В каком смысле?..
— Я не нашёл последнего рисунка. Человек в очках. Что вы с ним сделали? Куда вы его дели?!
Руки Тома были сжаты в кулаки. Желваки ходуном ходили под кожей. Его трясло от бешенства, и это было жутко.
— Я положил рисунок в потайной сейф, — Фишбах сам удивился, как легко у него получилось соврать. – Другие тоже отправились бы туда, если бы вообще там поместились. Я, конечно же, верну его вам. На ближайшем сеансе, например.
— А он состоится, этот сеанс? – Том едко усмехнулся, но, похоже, ответ его вполне удовлетворил. Кулаки разжались. – После того, как я вам дверь раскурочил.
— Я не бросаю своих клиентов. Даже таких… сложных, как вы, — в тон ему улыбнулся Фишбах. – Просто, пожалуйста, впредь не сочтите за труд хотя бы позвонить прежде, чем вламываться посреди ночи и пугать моего консьержа. Я, между прочим, из-за него сегодня имел приятнейший разговор с полицией.
— И вы, разумеется, меня не сдали?
— Решил распространить на этот случай правило о врачебной тайне, хотя формально и не следовало бы.
— Wunderbar, — кивнул Том, окончательно успокоившись.
— Не хотите кофе, доктор Фишбах? – неловко улыбнувшись, спросила Полли.
— Или чего покрепче, — добавил Аткинс.
— Чай, пожалуйста. И, если Том согласен, мы проведём небольшой сеанс. Во время которого нас было бы нежелательно беспокоить.
— Я не прочь, — пожал плечами хозяин дома.
— Ну, тогда я за чаем! – с облегчением воскликнула Полли и стремительно исчезла в недрах дома.
Они прошли в гостиную, где царил тёплый зеленоватый полумрак из-за деревьев, разросшихся за окном. Том устроился на краю дивана, Фишбах занял кресло напротив. Какое-то время оба молчали.
— Расскажите мне о человеке в очках, — предложил наконец доктор.
— Зачем это? – Аткинс напрягся.
– Похоже, этот образ важен для вас больше других. Даже больше покойного японца. Тем не менее, вы мне о нём не рассказали, когда показывали рисунки.
На сей раз Том молчал дольше обычного.
— Если я скажу, вы, наверное, подумаете, что я чокнулся.
— Я не психиатр, — мягко напомнил Фишбах. – Я не могу поставить диагноза. Но я могу помочь вам разобраться. Не бойтесь, Том. Кто он?
— Это… я, док.
Фишбах вопросительно поднял брови:
— В каком смысле – вы?
— У вас бывало когда-нибудь такое чувство, знаете, когда вы встаёте утром с постели, ничего при этом не ощущая? Не зная, зачем проснулись, не помня, что было вчера и не представляя, что будет сегодня, не понимая точно, проснулись ли вы на самом деле или это всё ещё сон – серый, вязкий, из тех, что хочется позабыть тотчас же после пробуждения?.. И вот, вы идёте к зеркалу, чистите зубы, начинаете бриться… И понимаете, что в зеркале – не вы? Что вы себя в нём не узнаёте?
Смешавшись, Аткинс умолк, но доктор взглядом сделал знак продолжать, и он заговорил уже более уверенно:
— В последнее время я не понимаю, кто я. Не понимаю, что я тут делаю. Тут – в смысле, на гражданке. Не знаю, куда податься, что тут делать и чего хотеть. Мыслями всё время возвращаюсь туда, на Тихий океан. Словно чёртов бескожий и его убитые дружки не хотят меня отпускать. Полли уже давно заметила, что что-то со мной не так. Ещё до того, как я сам это понял. А теперь я и сам начинаю осознавать, что у меня едет крыша. Ведь у меня едет крыша, док? Да? Скажите честно.
Фишбах, глубоко задумавшись, потёр подбородок двумя пальцами.
— Как появился тот рисунок? Предшествовало ли ему какое-то важное для вас событие? Что вы чувствовали перед тем, как нарисовать его?
— Да не знаю. Однажды ночью я просто вновь подошёл к чёртовому зеркалу, вновь взглянул на лицо, что уже давно кажется мне чужим, а затем достал первую попавшуюся тетрадку, сел, взял карандаш и прикинул, как мог бы выглядеть ещё. Как, если не так, как сейчас. Рисовал разные лица, рвал бумагу, пробовал снова и снова, пока не нащупал нужные черты. Не уверен, что что-то при этом ощущал особенное. Вообще ничего, кроме какого-то смутного волнения. Как если бы открывал себя заново. И только когда получился тот парень в очках, я успокоился и смог заснуть.
— Почему вы нарисовали себя именно таким? Что для вас значит этот образ? Вы встречали похожего человека, и он произвёл на вас впечатление?
— Да нет, — пожал плечами Том. – Говорю же, просто всплыл откуда-то из подсознания, только и всего. Или, может, приснился.
— Он не похож на вас, — заключил доктор. – Вернее даже, является вашей полной противоположностью. По крайней мере внешне. Том, можно задать вам вопрос – вполне ли вы удовлетворены сами собой?
— Раньше — как будто бы да. Сейчас – не знаю. Правда, не знаю, док. Я потерялся. В голову постоянно лезут странные мысли. Страшные. И почти все – про войну. Не только про ТТВД. Про Европу тоже. Там, говорят, было хуже всего, а я всё никак не могу перестать жалеть, что меня там не было.
— Почему вы об этом жалеете?
— Там… происходили удивительные вещи. Чудовищные, но фантастические. Нечто такое, к чему человеческий разум пока не готов.
— Я знаю, — понимающе кивнул Фишбах. – Геноцид, лагеря смерти, эксперименты над людьми… Действительно, человеку моего поколения такое сложно предст…
— Я не о том! – Том вскочил с дивана и метнулся в дальний угол гостиной. – Я покажу, док! Глядите!
Впотьмах доктор не сразу разглядел мольберт с большим холстом, задрапированным тёмной тканью. Когда Аткинс сорвал её, взгляду Фишбаха предстали несколько человек, собравшихся за круглым столом в дорого обставленной комнате. Некоторые из них были облачены в нацистскую форму, остальные – в строгие чёрные костюмы. Судя по всему, мужчины на картине вели между собой некие переговоры – каждый дюйм полотна был пронизан значительностью момента.
— Вот это — Эрнст Ганфштенгль, один из главных финансистов НСДАП, — принялся торопливо объяснять Том. — А тут, в центре — Рейнхард Гейдрих, будущий глава РХСА. Он курирует взаимодействие партии и Домов. Была гипотеза, что он и внедрён Домами, чтобы направлять изнутри…
Фишбах нахмурившись, слушал дальше.
— Вон того, в углу, раньше знали, как Гвидо фон Листа. Но на самом деле это эмиссар Дома Лист, его настоящего имени никто не знает. Кто глава Дома, тоже неизвестно. Сейчас он излагает Гейдриху план Тихой войны, за успешное выполнение которого Гейдриха, возможно, обратят. Даже фюрер не был удостоен такой чести…
Фишбах слушал.
— Вон там, в другом углу, Кронен, Шмидт и штурмбаннфюрер Криг, они возглавят исследовательские проекты. Концлагеря – часть этих проектов, а кроме того, обеспечивают паёк для эмиссаров Дома Лист. Вон, совсем в тени, Кармилла Карнштайн, она не из Дома Лист, а сама по себе. Её пригласил Криг, она зачем-то нужна в проекте…
Фишбах продолжал слушать.
— Дом Лист – скорее, конгломерат небольших германских Домов. Такое бывает почти везде. В этой Тихой войне им противостоят старые Дома Европы, возглавляемые, кажется, Домом Батори. Финансируется война из средств некоего ББ, никто точно не знает, кто или что оно такое, это ББ. Сейчас, должно быть, Дом Лист полностью уничтожен – они должны были предвидеть такой исход, но…
Аткинс вдруг умолк, будто чего-то испугавшись. Весь его запал куда-то мгновенно улетучился, он как будто даже стал ниже ростом. Взгляд его потускнел.
— Звучит не слишком нормально, да, док? – молодой человек виновато посмотрел на Фишбаха.
Доктор тихо прокашлялся:
— Присядем, Том?
Они вновь расселись в центре гостиной. Фишбах изо всех сил старался не выдавать своего крайнего замешательства.
«Господь всемогущий… Что это было?»
— Вы… неплохо подкованы в политике Третьего Рейха, — наконец выдавил из себя психоаналитик. – Даже знаете Гвидо фон Листа. Не думал, что про этого шарлатана писали в американских газетах.
— Док, всё дело в том, что я даже не помню, откуда взял все эти имена, — Том покачал головой и вздохнул. – Может, где-то и вправду вычитал да забыл. А может, они мне просто приснились.
— Вы упомянули о фантастических и чудовищных вещах, что происходили в Европе. Эта картина – о них?
— Пожалуй, что так.
— Некое тайное общество? Сеть тайных обществ?
— Нет, док. Всё куда сложнее. Дома – лишь их элита, но не они сами. Их миллионы на Земле, большинство предпочитает держаться поодиночке. В крупных городах их больше всего. Вы и сами наверняка встречали в своей жизни хоть одного-двух. Если вы никогда не видели его днём. Если не заставали его употребляющим нашу пищу. Если он не пользуется столовым серебром. Тогда, возможно, перед вами один из них.
Фишбах медленно кивнул, выигрывая время, чтобы продумать следующий вопрос. В голове у него был полный кавардак.
— Почему вы… жалеете, что не были в Европе? Не присутствовали на этой… тихой войне?
— Там, куда нас послали, доктор, велись обычные боевые действия. Люди сражались с другими людьми. И, хотя мне приходилось делать там жуткие вещи, теперь, спустя время, я понимаю – я видел там не только разрушения и убийства, не только жестокость и злобу. Я видел беспримерные проявления доблести, духа, силы и воли. На войне человек делается тем, кто он есть. С него спадают все маски, какие вынуждает его носить так называемое «цивилизованное общество». Мужественные получают шанс проявить своё мужество, а подлецы – умереть или искупить свою подлость кровью. Жизнь приобретает необычайную остроту, чистую, первозданную ценность. Возможно, в современном мире лишь на войне человек действительно живёт.
Аткинс взглянул на Фишбаха, но лицо доктора оставалось непроницаемым.
— В Европе же людям предстояло впервые столкнуться с ними. Война не получилась тихой – слишком многие были заинтересованы в том, чтобы скрыть её истинные причины под руинами городов и грудами человеческих тел. Но они сражались – как против нас, так и бок-о-бок с нами. Для них это было то же самое испытание, как и для нас. Они поняли – или, по крайней мере, получили возможность понять – что война не только убивает тело, но и возвышает дух. Цивилизация должна была измениться после этой войны – измениться до неузнаваемости. Не только наша, человеческая цивилизация, а вся вообще. Однако война закончилась слишком быстро. Не успела перерасти в великую войну между мирами…
В дверях, ведущих на кухню, послышался какой-то шорох. Обернувшись, Фишбах увидел Полли. В руках у неё был поднос, на котором стоял небольшой чайник и пара чашек – белых, в синий цветочек. Судя по выражению её лица, она стояла тут уже какое-то время и слышала то же, что слышал доктор. И была поражена не меньше его.
— Я… это… чай… — тихо пролепетала она.
— Благодарю. Поставьте на стол, пожалуйста, — невозмутимо ответил доктор.
Когда она ушла, какое-то время оба молчали, попивая горячий напиток маленькими глотками. Наконец Фишбах спросил, пристально глядя на Аткинса поверх своей чашки:
— Том. Могу я спросить прямо, без обиняков? Скажите, пожалуйста, мне, ОТКУДА вы всё это взяли?
— Что взял, док? – молодой человек непонимающе похлопал глазами. Теперь он вновь был похож на парня, пришедшего на самую первую их встречу.
— Это. Вся эта полумилитаристская, полуоккультная чепуха. Я вряд ли ошибусь, если скажу, что это не входит в сферу ваших обычных интересов.
— Кое-что рассказывали сослуживцы. Не то, чтобы я им верил тогда – каждая байка сводилась к тому, что кто-то знает кого-то, кто был в Европе и от кого-то что-то слыхал. О солдатах, которых не берут обычные пули, только серебро. Которые могут превращаться в гигантских зверей. Пьют нашу кровь или жрут нашу плоть. Восстают из мёртвых и бьются дальше, как ни в чём не бывало – без рук, без ног, с выпущенными кишками. О странных личностях, вхожих в наши штабы. О наших собственных офицерах, что могут читать наши мысли и заставлять подчиняться любому, даже самому безумному приказу. Много я слыхал таких россказней – слишком много, чтобы придавать им значения. Слушал и забывал тотчас же. А теперь они начали вспоминаться снова. Во снах, в мыслях… Как кусочки мозаики, что мало-помалу складываются воедино. Понимаете, док?
— Том, — очень тихо промолвил Фишбах, поставив чашку на стол. – Послушайте меня внимательно, хорошо?
Аткинс кивнул.
— Вы были на войне, — начал доктор. – Вы видели множество страшных вещей, а о многих своих поступках глубоко сожалеете. Так вы сказали мне на первом сеансе, помните?
Аткинс снова кивнул.
— Сейчас вы пытаетесь ужиться со своей травмой. Встроить её последствия в свою картину мира, а точнее, выстроить на её основе другую, новую картину. Систематизировать полученный опыт так, чтобы больше не чувствовать боли. Чтобы больше не было страшно и стыдно. Для этого вы вводите в свою реальную историю несколько сущностей. Сперва это человек в очках, который – якобы вы. Это называется деперсонализация – нахождение в рамках собственной травмированной личности доставляет вам дискомфорт и вам хочется примерить на себя другую. Новая личность – полная противоположность прежней, и это не случайно. Вы максимально дистанцируетесь от себя настоящего. Как бы вы описали его?
— Ну… — Том, казалось, был застигнут врасплох этим вопросом. – Он умный, точно умнее меня, а ещё страшно хитрый. Он знает, что к чему. Знает, чем на самом деле была эта война. У него много вопросов, как и у меня, но есть кое-какие ответы. Он видел их. Своими собственными глазами.
— Вторая сущность, которую вы вводите в свою историю, — продолжил Фишбах, – это так называемые «они». Вампиры, оборотни, ведьмы и прочие персонажи фольклора. Те, что в сознании людей прочно ассоциируются с тьмой и мраком. Вам сложно осознать, что все ужасы и всё зло, которым вы были свидетелем, являются делом человеческих рук. Ваших, в том числе. Поэтому вы перекладываете ответственность с людей на неких нелюдей. Так вам комфортней сжиться со своей травмой – в выстроенной вами картине мира вы как бы делаетесь не самым плохим созданием на земле. Поднимаетесь на ступеньку-другую ближе к добру и свету.
Аткинс повёл плечами:
— Наверное… Не знаю…
— Далее, — Фишбах вновь взялся за чашку и сделал рукой широкий жест. Ему начало казаться, что он вновь обрёл почву под ногами, и ему это нравилось. – На первых сеансах вы дали мне понять, что военные воспоминания мучают вас. Вы любите рисовать, но так и не нарисовали ни одной картины о войне. Затем, немного погодя, вы сказали, что японец – тот, кого вы называете «бескожим» — помог вам почувствовать примирение. С самим собой и с войной. Будем считать это поворотным моментом. Сегодня вы уже говорите, что война – это необходимость и даже благо для человечества. И для нечеловечества тоже. Скажите, Том, это ваши собственные мысли? Или всё-таки человека в очках? Или бескожего?
— Человек в очках и бескожий, — вдруг сказал Том, — это одно и то же существо.
Фишбах умолк. Он хотел продолжить свой монолог. Укорить Аткинса в том, что тот, пытаясь облегчить свою боль, двинулся по неверном и даже опасному пути. Защищая себя от ужасов войны, пошёл с ней на гнусную сделку. Что война – это, может быть, и мужество, и героизм, но всё это лишь побочные продукты, следствия, в то время как первопричина любой войны всегда одна – эгоизм одних и тупость других. Что война не только даёт ощутить в полной мере ценность человеческой жизни, но и убивает людей миллионами. Что великая война – это в первую очередь великое горе. И если, Том, вы думаете продолжать…
Но теперь психоаналитик Клаус Фишбах решительно ничего не понимал.
— Вы придёте завтра на сеанс? – проговорил он, поднимаясь с кресла. – Я засиделся, к сожалению – в сущности, я заглянул лишь проверить, в порядке ли вы.
— Конечно, док, — Аткинс радушно улыбнулся. Как человек в очках с его рисунка. – Надеюсь, вам понравился чай.
Уже на улице, отойдя от дома на несколько кварталов, Фишбах остановился посреди улицы и раскрыл блокнот.
«шизофрения? раздвоение личности? не требуется ли госпитализация?»
А затем, немного поколебавшись, приписал ниже:
«Кронен
Шмидт
штурмбаннфюрер Криг
?!?!?!?!
спросить Картера»
Последнюю фразу он, ещё немного подумав, с раздражением вычеркнул.
— Брандт, — хрипло произнёс мужской голос на том конце телефонного кабеля.
Фишбах стоял в телефонной будке и молчал, собираясь с духом.
— Кто звонит? – раздражённо проскрипел собеседник. – У меня нет времени на всякие глупости!
— Густав… — выдохнул доктор. – Густав, это я. Клаус.
Какое-то время в трубке слышалось лишь тяжёлое дыхание.
— Густав, я знаю, что давно не…
— Надо же, — сухо проговорил Брандт. – Ты жив. Хитрый старый пройдоха.
— Тебе лучше было последовать моему примеру, пока была возможность, — парировал Фишбах, поморщившись. Он не хотел начинать этот разговор вновь, хоть и осознавал его неизбежность. – Но тебе всегда недоставало благоразумия.
— Скорее, это тебе всегда недоставало патриотизма.
— Я видел, к чему всё идёт. И оказался почти во всём прав. Просто признай это.
— В чём прав? В том, что так называемый «свободный мир» никогда не простит нам наше стремление к справедливости? Нашу силу, красоту и национальную гордость? Что стоит нам поднять голову и начать отстаивать наши права, как они накинутся на нас всей своей сворой? В этом ты, безусловно, оказался прав. Надеюсь, ты чертовски счастлив.
— О каких правах идёт речь, Боже мой?! – вскричал Фишбах. – Первое же, что сделал Гитлер, вступив в должность рейхсканцлера – ограничил наши права актом о чрезвычайном положении! Отменил конституцию!
— Для борьбы с демократами и коммунистами! Вокруг страны уже сжималось кольцо врагов, в битве с которыми бюрократические формальности только мешали!
— Мы вторглись в Чехословакию! В Австрию!..
— Исконные германские земли! Мы защищали немцев, отрезанных от фатерланда!
— Франция!..
— Расплата за версальское унижение и Рурский бассейн!
— Польша!..
— Они первыми напали на нашу радиостанцию!
— Нет! Это была провокация! Станцию разгромили наши же переодетые солдаты!
— А трупы поляков?!
— Взяты из концлагерей и подброшены Гейдрихом!
— Это звучит как бред сумасшедшего! Ты наконец-то поехал крышей от постоянного общения с умалишёнными?
— Евреи, Густав! Евреи! Ты слышал про Дахау? Аусшвиц? Собибор?
— Их готовили к массовой высылке в Британскую Палестину! Лагеря потому и назывались концентрационными, дурья твоя башка – чтобы сконцентрировать жидов в одном месте и не гоняться за ними по всей Европе, депортируя маленькими порциями! Если бы коммунисты не затеяли войну, не случилось бы такой неразберихи, из-за неё в лагерях и была такая высокая смертность! Это они во всём виноваты!
— Густав!..
— Если бы СС хотели просто убить всех жидов, то назвали бы концлагеря «лагерями смерти»!
— Они и назвали!
— Нет!
— Назвали!
— Чушь собачья! Большевистские бредни! Ты думаешь, я не знаю, как пишут историю твои так называемые победители? Думаешь, я не знаю, что они хотят устроить в Нюрнберге под видом так называемого трибунала? Судилище! Насмешку над правосудием! Никакого расследования не будет, не будет даже подобия объективности и беспристрастности! Нам зачитают вместо приговора финальную редакцию страшной сказки, в которой нам отведена роль главных злодеев. Нам скажут, что мы – монстры и людоеды, что мы виновны во всех грехах этого треклятого мира, что нам ещё тысячу лет нужно каяться и платить. Платить, каяться и больше ничего! Они не убили наш дух репарациями и санкциями, так что теперь решили испробовать кое-что получше – комплекс коллективной вины. Чтобы Германия больше никогда не вздумала поднять голову, если, конечно, её дальнейшее существование вообще входит в их планы. Скорее уж, её поделят на два-три марионеточных протектората, а слово «Пруссия» и вовсе прикажут забыть. О да, Клаус, они пойдут на всё, чтобы мы забыли, кто мы есть! Чтобы мы сами захотели забыть! Чтобы ещё несколько веков нам было стыдно называться немцами!
Фишбах выглянул из телефонной будки и огляделся по сторонам. На нём, несмотря на погоду, было долгополое пальто с поднятым воротником и шляпа с полями, спущенными на лицо. Пыльная улица на окраине города была совершенно пуста – машин не было вовсе, а редкие прохожие не обращали на него никакого внимания. Судя по всему, за ним никто не следил. Но доктор всё равно чувствовал себя неуютно.
— Ты закончил, Густав?
— Зачем ты позвонил? Думаешь, я поверю, что тебе и впрямь есть до меня дело?
— Есть. Хочешь верь, хочешь не верь. Но сейчас мне нужна твоя помощь.
— Вот как. И с чего бы это мне тебе помогать?
— А почему нет? Всё уже кончено. Я не предавал нашу страну. И ты тоже. Мы просто пошли разными путями в этой жуткой истории, и пути эти привели нас туда, куда привели. Я не собираюсь тебя осуждать. А меня осудить можно разве что за моё малодушие. Густав, мы можем хотя бы на пару минут притвориться, что не было этих десяти лет? Что мы по-прежнему старые друзья и дружбу нашу омрачают лишь мелкие политические разногласия? На пару минут, Густав. Это уже хорошее начало. А там… время рассудит. У нас его на этом свете осталось не так уж много. Мы старики с тобой, камрад.
— Ладно, — проскрипел собеседник после мучительно долгой паузы. – Выкладывай, что там у тебя.
— Помнится, кто-то из твоих родственников служил в правительстве?
— Карл. Сейчас он, как и все, оставшиеся в живых, арестован.
— Вы общались с ним?
— Не так часто, как раньше. Перед войной он был страшно занят, ему было не до нас. Но пару раз он нашёл-таки время заехать на чай. Ах, да! Ещё я был на его свадьбе. Анни – чудесная женщина…
— Он говорил что-нибудь о секретных проектах? О странных научных исследованиях, опытах над людьми? Кажется, он был как-то связан с военной медициной?
— Клаус, Богом клянусь, если твои дружки подговорили тебя выведать…
— Густав! Мы поклялись на могиле твоего отца, что никогда не солжём друг другу! Потребовалось всего пятьдесят лет, чтобы ты забыл?
— Ладно-ладно… Но тебя точно не прослушивают?
Фишбах вновь высунул нос из будки и огляделся.
— Я звоню из телефона-автомата. Я был осторожен.
— На кой чёрт тебе вдруг понадобилось знать, чем занимался Карл?
— У меня… есть один пациент. Сложный случай. Я хочу помочь ему, но не знаю, как. Мне нужно больше данных для продолжения терапии.
— Ох, уж эти ваши учёные штучки. Ладно, я всё равно не смогу тебе раскрыть никаких военных тайн – Карл не любил говорить о работе. Знаю только, что секретные проекты, о которых ты спрашиваешь, действительно существовали.
— Сколько?
— Как минимум, три. Один назывался «Гидра», второй – «Рагнарёк», третий – «Эон». Чем конкретно они занимались, я уж не знаю.
— Тебе о чём-нибудь говорят фамилии Шмидт, Кронен и Криг?
— Они-то как раз и возглавляли проекты. Шмидт – «Гидру», Кронен – «Рагнарёк», а Криг – «Эон». Это были офицеры СС, настолько глубоко засекреченные, что их личности стёрли изо всех официальных документов. Не знаю даже, где этот твой пациент о них мог разнюхать.
— А ты как разнюхал?
— Один из гостей на свадьбе Карла напился вусмерть и начал бахвалиться о том, что с ними знаком. Самодовольный очкастый болван. Мне показалось, он врёт, а если и не врёт, то видел этих мифических офицеров всего пару раз, да и то издали. Он служил посыльным в каком-то ведомстве, координировавшем работу проектов и замыкавшем их все на фюрера. Младший помощник старшего бюрократа…
— Ты сказал, он носил очки? А волосы были светлые или тёмные?
— Тёмные. И ещё такая гаденькая улыбочка, что мне всё хотелось сунуть ему кулак в зубы. Терпеть не могу таких прощелыг. Карл был тружеником и патриотом, как и подобает государственному чиновнику, а этот… — Густав сплюнул. – Вёл себя так, будто причастился тайных знаний, недоступных нам, простым смертным. Чего-то такого, перед которым меркнет и Гитлер, и даже Германия. Но ты уж мне поверь, всё это была пустая брехня. Не понимаю, зачем его вообще позвали на свадьбу.
— Ты не запомнил, как его звали?
— Делать мне нечего, кроме как помнить этих павлинов!.. Хотя, постой. Бастер. Нэйл Бастер. Кажется, так…
— Спасибо, Густав.
— Было бы за что. Надеюсь, эти странные вопросы и диковинные фамилии помогут твоему дружку-американцу обрести твёрдость разума. Немудрено повредиться в уме после того, что он и его дружки сделали с Дрезденом, а потом с японцами.
— Там воевали простые люди. Что с той стороны, что с этой. Мальчик не виноват. Он лишь исполнял приказы.
— Мы здесь все исполняли приказы фюрера. Теперь некоторых из нас за это повесят. Ладно, к чёрту. Надеюсь, Клаус, в следующий раз ты позвонишь не по делу, а просто чтобы проведать старого нациста.
— Звони сам, когда вздумается, Густав. Я на работе до семи вечера.
Фишбах продиктовал номера. Они попрощались, но, уже вешая трубку, доктор вдруг решил задать последний вопрос:
— Густав!
— Что ещё?
— Ты слышал, что Гейдрих был вампиром?
В трубке впервые раздался смех. Услышав его, Фишбах и сам невольно улыбнулся, хотя настроение у него было отнюдь не радужным.
— Вампиром? Ну, да, всякое говорят. Сам посуди – в Праге он получил очередь из пулемёта в грудь, а потом в него ещё и метнули гранату. Израненный, истекающий кровью, он погнался за террористами и едва не арестовал одного самолично. Как думаешь, по силам ли такое человеку? Я считаю, что да. Если он настоящий ариец.
— До свидания, Густав.
— До свидания, Клаус.
Фишбах повесил трубку, вышел из будки и быстро зашагал прочь. Пройдя несколько шагов, он остановился, увидев своё отражение в тёмной витрине. Пальто, шляпа… Ни дать, ни взять, шпион с пропагандистского плаката. Пошлая карикатура, гротеск, игра с древним, как мир, архетипом «таинственного незнакомца».
«Мерзость… Какая же отвратительная мерзость!»
Трясущимися от раздражения пальцами доктор расстегнул пальто, стащил с головы шляпу, да так и пошёл дальше – с гордо поднятой головой, нараспашку и со шляпой в руке. Никакой он не шпион! Не преступник! Он – уважаемый психоаналитик, добропорядочный американский гражданин. Ему нечего стыдиться и нечего скрывать.
Или… теперь есть?
Улица, по которой он шёл, тонула в лучах полуденного солнца. Всё вокруг, казалось, было сделано из золота, света и тепла. Людей было немного, все спешили по своим делам, но на их лицах светилось безмятежное спокойствие, а кто-то, несмотря на разгар рабочего дня, даже улыбался.
И никто не рассыпа́лся в прах от света дневной звезды. Ни у кого не было ни клыков, ни когтей, ни щупалец, ни плавников. Улыбающиеся, спокойные лица не были выпачканы кровью.
Поверить в то, что рассказал этим утром Томас Аткинс, было невозможно. Особенно сегодня, в этот замечательный, светлый день, один из последних дней уходящего лета.
С другой стороны, глядя на этих людей и на эту сотканную из золота улицу, нельзя было поверить ни в Дрезден, ни в Хиросиму, ни даже в Нюрнберг. Нельзя было помыслить, что это солнце могло точно так же светить над бараками Освенцима. Что оно могло блестеть на стальных касках вермахта, вступавшего в Варшаву и Париж. Фишбах и сам до конца не понимал ещё, от чего именно он сбежал в этот город. Только лишь начинал понимать.
«Если Бог допустил, чтобы был Освенцим, — подумал он, сам сознавая абсурдность и нелогичность этой мысли, — отчего бы ему тогда не допустить и вампиров?»
Погружённый в свои мысли, он не заметил, как дошёл до места, где располагался его офис. Какое-то тёмное предчувствие заставило его остановиться на противоположной стороне дороги и внимательно осмотреться вокруг. Двое мужчин, казалось, самых обычных на вид, стояли возле машины, тоже ничем не примечательной. Короткие стрижки, грубые лица, рабочие куртки и джинсы. У одного сигарета в зубах, у другого – газета под мышкой. Фишбах сразу узнал их. Они всегда, абсолютно всегда сидели за соседним столиком, когда они пили пиво в баре с подполковником Картером. Редко что-то заказывали и почти ни о чём не говорили между собой. И, главное, изо всех сил старались не глядеть в их сторону слишком пристально.
Всё верно. Таинственные незнакомцы должны выглядеть как угодно, только не так, как их рисуют на военных плакатах.
Круто развернувшись, Фишбах нырнул в боковой переулок. Привалившись спиной к стене, он пытался перевести дыхание. Сердце бешено колотилось, стук отдавался в ушах. Он пощупал пульс. Инфаркт был бы сейчас совершенно некстати.
«Надо позвонить Йену», — такой была его первая мысль, которую он с негодованием отмёл миг спустя. Что бы ни происходило сейчас, оно происходило по приказу Картера. И это было явно что-то скверное.
До квартиры он добирался пешком. Фишбах жил в последнем этаже шестиэтажного дома близ центра города. Осторожно выглянув из-за угла, он, как и в прошлый раз, оглядел улицу. Недлинная, узкая, небогатая и в меру чистая — здесь проживали в основном мелкие служащие. На ней всегда было мало машин в это время дня – все разъезжались по делам и возвращались лишь к вечеру. Сейчас у обочины было припарковано лишь одинокое такси. Скучающий водитель пил кофе из жестяного термоса.
Кому могло понадобиться такси в два часа пополудни? Да ещё и в таком районе?
Фишбах стал наблюдать. Прошло полчаса, но таксист никуда не уехал. То и дело он бросал якобы случайный взгляд на дверь докторова дома, словно бы ожидая, когда кто-то из него выйдет. Или, наоборот, войдёт.
Да. Происходило что-то очень скверное.
До самого вечера доктор петлял по проулкам и тупикам, пока наконец не решился. Добравшись до автовокзала, купил билет на ближайший рейс. Сперва он планировал купить два – вскочить в первый автобус, а затем, когда другие пассажиры рассядутся по местам, незаметно выйти и сразу же сесть на второй. Так он надеялся стряхнуть с хвоста возможных преследователей. Однако, на вокзале, кроме него, не было ни души, да и наличных у него, как оказалось, хватало лишь на один билет.
«Я снова удираю, — с горечью подумал Фишбах, заходя в пустой салон и садясь на самое дальнее место. – Как и в прошлый раз. Как и всегда… Господи, какая же, всё-таки, мерзость!..»
Автобус тронулся. Город вскоре остался позади. Позади остался подполковник Йен Картер со своими ищейками. Позади остался рядовой Томас Аткинс со своим израненным, больным сознанием, которое доктор так и не успел исцелить.
Впереди же непробиваемо-чёрной стеной стояла кромешная неизвестность.
В два часа ночи он сошёл на случайной станции. Единственный фонарный столб освещал пустую парковку перед двухэтажным зданием в форме буквы «L». Тускло мигала неоновая вывеска «Мотель» — несколько букв перегорели, осталась «моль». Вокруг них вилась стайка ночных бабочек. Хмыкнув этому примитивному, но забавному символизму, доктор пересёк парковку и вошёл внутрь.
Противно звякнул дверной колокольчик. Молодой портье поднял скучающий взгляд на вошедшего. Худое, бледное лицо его выражало профессиональное равнодушие.
— Вам номер на ночь? – констатировал он почти без вопросительной интонации.
— Да, — кивнул Фишбах.
— Одноместный?
— Я никого больше не жду, — Фишбах снова кивнул.
— Четыре доллара тридцать пять, пожалуйста.
— Что? Почему так дорого?
— Все номера заняты. Остался только тот, где однажды заночевал Бернард Шоу. Это правда, там внутри висят фотографии.
— Сожалею, но у меня нет таких денег.
— Тогда ищите другой ночлег, мистер, — взгляд портье из равнодушного мгновенно сделался профессионально-холодным.
— Молодой человек, послушайте…
— Нет денег – нет номера. Сожалею.
— У меня есть запонки. Серебряные запонки. Они дорогие, немецкие. Потом сможете рассказать детям, что вы или ваш отец добыли их в Европе. Возьмите хоть в залог, хоть за так. Мне нужно где-то сегодня переночевать.
«Мерзость…»
Доктор снял запонки и показал их на ладони.
Взгляд портье не изменился, но он, подумав, кивнул:
— Сойдёт. Положите на стол, пожалуйста.
— Возьмите!..
— Положите на стол. Я не беру денег из рук в руки после заката – дурная примета.
— Вы не возьмёте в руки серебряных запонок? Это не деньги.
— На стол, мистер. Я же сказал.
— Возьмите. Я настаиваю!
— Вам нужен здесь номер или нет?
— Берите! Сейчас же!
— Мистер.
— Вам есть, что скрывать? Вы – один из них?
— Мистер?..
— Да или нет? — Фишбах тряс запонками перед лицом юноши. – Одно слово – да или нет?! Послушайте, молодой человек, я знаю, как сейчас выгляжу и что вы обо мне думаете. Это неважно. Я хотел помочь одному бедному мальчику, но оказался некомпетентен. Слаб! Глуп! Теперь я в бегах. Я – жалкая крыса, удирающая по водостокам. Крыса, испугавшаяся собственной тени. Я больше не знаю, где кончается безумие Томаса Аткинса и начинается моё собственное. За моим домом и офисом следят? Или я выдумал себе всё это со страху? Когда наш разум начинает сползать в безумие, он до последнего мгновения думает, что всё в порядке. Потому что отсутствует защитный механизм, сигнализирующий о том, что что-то не так. Когда наше тело повреждено, нам больно. Как понять, что больно нашему разуму? Только когда на тебя наденут смирительную рубашку и бросят в палату с мягкими стенами? За мной гонятся агенты минобороны. Или кого похлеще. Значит ли это, что я заглянул туда, куда не должен был? Или всё обстоит прозаичней и Аткинс – японский шпион? Немецкий? Русский? Тогда зачем им я? Почему не схватят его? Выходит, все эти проекты… все эти разговоры о домах и тихих войнах… Но это ведь… невозможно?! Этого же просто не может быть, да? Скажите мне правду. Пожалуйста. Успокойте больного старика. Или возьмите эти чёртовы запонки, пока я не затолкал их в вашу вампирскую глотку.
Портье долго смотрел на Фишбаха немигающим взором. Затем, поморщившись, взял у него из рук запонки, повертел в пальцах под светом лампы, после чего убрал в ящик стола.
— Ты полный псих, дед, — тихо проговорил он. – Но, кажется, у тебя и вправду выдался тяжёлый денёк. Иди, выспись хорошенько и смотри, не откинь копыта в мою смену. Завтра выметайся. Если за тобой и вправду кто-то гонится, мне эти приключения ни к чему.
— В номере есть телефон?
— Ещё десять центов сверху за каждый звонок. Но не боись – для тебя всё включено.
— Благодарю. Доброй ночи. И прошу прощения, что сорвался.
— С кем не бывает, дед. Ты правда подумал, что я вампир или кто-то в этом духе?
Фишбах пожал плечами. Больше всего на свете ему хотелось бы сейчас не думать ни о чём вообще.
— Будь я вампиром, по-твоему, я бы открылся тебе только потому, что ты попросил? Ты правда думаешь, что всё работает именно так?
— Это было бы очень глупо.
— Преступно глупо, дед. Иди спать.
Фишбах поднялся на второй этаж. Услышав щелчок ключа, а затем, немного погодя, скрип кровати, портье понял, что гость уснул, даже не потрудившись раздеться. Только тогда, не в силах больше сдерживаться, он схватился за обожжённые пальцы и, согнувшись почти напополам, разинул рот в беззвучном крике нечеловеческой боли.
Доктору Фишбаху снился тревожный сон. Он бежал по тёмному тоннелю, преследуя кого-то, пока невидимого, чьи шаги слышались вдалеке. Единственным источником света был фонарик в руке у доктора. Жёлтый луч отражался от бетонных стен, с которых ручьями стекала вода. Пол был затоплен по щиколотку, бежать было трудно. Однако, доктор бежал. Спотыкаясь, падая в грязную воду и вновь поднимаясь. Теряя последние силы, но не бросая попыток нагнать… кого?
Томаса Аткинса?
— Не уходите! – кричал Фишбах во тьму. – Не уходите, Том! Пожалуйста!
Невидимый беглец лишь прибавлял ходу. Его по-прежнему не было видно, лишь эхо доносило шлёпанье сапог по воде – многократно усиливая, швыряя между стен, как пригоршню каучуковых мячиков. Лишь этот звук давал Фишбаху знать, что тот, кого он преследует, действительно существует.
— Том!!! Прошу, позвольте помочь вам!
Эхо тоннеля играло с доктором, смеялось над ним, норовило обмануть и запутать. Казалось, шаги раздаются не только впереди, но и сзади. В какой-то момент Фишбах понял, что эхо тут ни при чём — шаги беглеца действительно удалялись, а их отзвуки за спиной, наоборот, неумолимо приближались. Кто-то гнался за ним, пока он гнался за Аткинсом. Он стал одновременно и преследователем, и беглецом. Но от кого же тогда он, в таком случае, бежит?
От чего?
Через мгновение всё стало ясно.
— Доктор!
Это был голос Йена Картера. Он донёсся сзади, но доктор услышал его не ушами. Он просто услышал его. И принял этот факт так спокойно, как может быть только во сне.
— Доктор Фишбах! – повторил Картер. Его голос резонировал в черепной коробке, ощущения были не из приятных. – Где вы? Ответьте!
— Оставьте меня в покое! – выкрикнул психоаналитик, схватившись за голову. Он снова чуть не упал.
— Где вы, доктор? Я, кажется, установил округ, но мне нужен точный адрес.
«Я сплю, — осознал Фишбах. – Просто сплю, и это мне снится».
Луч фонаря на мгновение высветил впереди чёрный силуэт беглеца, но он тут же скрылся за крутым поворотом.
Доктор побежал быстрее. Но и его преследователь не отставал.
— Всё верно, друг мой. Вы спите. Но вы должны во что бы то ни стало перезвонить мне, как только проснётесь. Вы меня поняли?
— Отстаньте от меня наконец! Я уже почти догнал его! Я помогу ему! Спасу его душу от тьмы!
— Вы не понимаете! Томаса Аткинса…
— ПОДИТЕ ПРОЧЬ, ЙЕН!!! ЭТО МОЙ СОН! И ЭТО МОЙ ПАЦИЕНТ!
Фишбах закричал. Стены тоннеля пошатнулись, сзади раздался грохот обвала. Всё сотряслось, доктор упал лицом в мутную воду и тут же поднялся, отплёвываясь. Ледяной обруч, сдавливавший его мозг изнутри, рассыпался и исчез. Картера в его сновидении больше не было.
Он достиг поворота.
— Том! Том, послушайте! Вся эта тьма, всё это зло в вашем сердце и в ваших мыслях!.. Ещё есть выход! Вы ещё можете стать тем, кем были! Том! Пожа…
Крик оборвался на полуслове застрял в глотке. Доктор влетел за угол и сразу увидел его. Столкнулся с ним нос к носу. Не с Томом Аткинсом, нет, – перед ним стоял человек с наброска. Из-за стёкол узких очков насмешливо смотрели жёлтые глаза.
— Поздно, herr Doktor. Нет никакого выхода. Нет никакого Аткинса.
Выбросив вперёд руку, незнакомец схватил Фишбаха за горло, впившись пальцами в трахею.
Хрипя и задыхаясь, доктор рывком сел на постели. Его мелко трясло от ужаса.
За окном светало. Напротив кровати, на стене, поклеенной отвратительно-жёлтого цвета обоями в мелкий цветочек, висела фотокарочка в рамке – Бернард Шоу собственной персоной на фоне таких же, на первый взгляд, обоев.
Фишбах потёр шею – казалось, он до сих пор ощущал мёртвую хватку желтоглазого.
— Нэйл Бастер… — пробормотал он шёпотом. – Густав называл его Нэйлом Бастером…
Не глядя, нащупал на прикроватной тумбочке телефон – чёрный эбонитовый аппарат с тяжёлой трубкой. Фишбах набрал домашний номер Картера.
Подполковник ответил после первого же гудка.
— Доктор?
— Йен… я…
— Где вы?
Фишбах потёр висок кончиками пальцев. Бред. Ерунда собачья.
— Неважно, где. Откуда вы знали, что я позвоню?
-А откуда вы знали, что должны мне позвонить?
— Хватит, Йен! – вскричал доктор. – Я не хочу играть в ваши дурацкие игры! Что происходит? Что на самом деле происходит?! Почему ваши люди следили за моим домом и офисом? Что вам от меня надо?
Картер шумно вздохнул:
— Вы мне были не интересны, доктор. По крайней мере, пока не удрали из города. Мои люди выслеживали Аткинса.
— Тома? Но почему?..
— Он тоже исчез вчера утром, причём при весьма драматических обстоятельствах. Исчез сразу после того, как встретился с вами.
— Со мной? Но с чего бы?..
— Он проник в ваш офис, выкрал рисунки. Верно? В полицию сообщили о возможном взломе. Вы отправились к нему – так мне сказала Полли. После того, как вы ушли – опять же, по словам Полли, — Томас сделался сам не свой. Он напал на бедную девушку, вырубил её и поджёг дом. Я подоспел как раз вовремя, чтобы спасти её, но Аткинс уже был таков. Мы не знали, с чего начинать поиски, и решили, что он в первую очередь захочет отправиться к вам.
— Господи! Бедный мальчик… Хотя, подождите, Йен. Что вы делали дома у Полли? Почему приехали? Откуда знали, что он собирается выкинуть?
— Я приехал из-за последнего наброска. Человек в очках. Мои коллеги опознали его.
— И кто же он такой?
— Нэйл Бастер. Нацистский чиновник средней руки из одного крайне любопытного ведомства. Но вы и сами уже знаете это, не так ли?
— С чего вы?!.
— После того, как Аткинс сбежал, с двух уличных таксофонов были сделаны два международных звонка. Мы быстро отследили оба, поскольку такое случается не каждый день. Первый звонок был в Берлин, некоему Густаву Брандту, родственнику Карла Брандта, рейхскомиссара здравоохранения и личного врача Гитлера. Второй – в пригород Буэнос-Айреса, в частный дом. Кому, неизвестно. Сейчас им занимается наше заграничное отделение. Скоро у них будет больше данных.
— Да с чего вы взяли, что я?..
— Доктор, не будьте наивны. Война ещё далека от завершения. Карл Брандт – член Фленсбургского правительства. Сейчас это единственный легитимный орган управления Рейхом, несмотря на то, что все его члены арестованы. Идёт большая игра, последняя их игра – прежде, чем показательно вздёрнуть двоих или троих, мы выторгуем у них максимум возможного. Военные и научные секреты, которые никогда не должны быть оглашены на открытом трибунале. В свете всего этого, вы думали, мы не прослушиваем телефон каждого, кто может быть мало-мальски с ними связан? А теперь, пожалуйста, друг мой, сделайте мне одолжение и ответьте откровенностью на откровенность.
— Ладно, я действительно звонил Густаву. Мы дружим с ним с одиннадцати лет. Но при чём тут всё-таки Том? Как он связан с этим Нэйлом Бастером?
— Я не знаю.
— Так я вам и поверил!
— Я правда не знаю, доктор. Есть вещи за пределами моего понимания. Проект «Эон», о котором рассказывал вам Густав Брандт, действительно существовал. Его возглавлял штурмбаннфюрер СС Максимилиан Криг, который бесследно исчез после взятия Берлина, как и многие его «коллеги по цеху». Нэйл Бастер был его самым ярым симпатизантом – в своё время просился в ряды «Эона», но его не взяли из-за плохой родословной. Звонок в Аргентину может пролить свет на нынешнее местонахождение Крига.
— А Том?
— Если Аткинс вообще каким-то образом связан с Бастером – а он определённо с ним связан, рисунок это доказывает! – парень действует по его указке. Они могли встретиться в Японии – именно там теряются следы Бастера. У жёлтых хватало своих научных секретов, в которые нацисты всегда пытались сунуть свой нос.
— Это абсурд. Том не может работать на нацистов.
— По своей воле – нет.
— Шантаж?
— Скорее, внушение.
— Вы говорите о гипнозе? Это, пожалуй, многое бы объяснило.
— Пока мы предполагаем психолингвистическое программирование в сочетании с мощными наркотическими препаратами. Чем бы Бастер не загадил голову Аткинсу, оно там крепко-накрепко засело. И теперь работает на благо Крига.
— «Эон» занимался подобным?
— «Эон» чем только ни занимался. Биоинженерией, исследованиями мозга… По сути, тем же, чем и другие тайные проекты нацистов – попытками создать сверхчеловека.
— Вампира? – едко хмыкнул Фишбах.
Картер помолчал.
— Доктор, вы должны со всей ясностью понимать. Томас Аткинс – больной человек. И вдобавок к всему попавший, как мы теперь подозреваем, под влияние опасного военного преступника, прислуживавшего ещё более злостному преступнику. Весь этот бред, что он мог наплести вам на сеансах, был продиктован Бастером. Бастер хочет разыскать Крига. Возможно, помочь ему восстановить «Эон». Продолжить незаконные опыты над людьми. А Томаса использовать как маску, прикрываясь которой, он думает скрыться от нас. Можно сказать, что уже нет никакого Аткинса. Есть лишь пособник убийц и чудовищ. Если угодно, пусть это будут вампиры.
Нет никакого Аткинса.
Поздно, herr Doktor.
— Я знаю, о чём вы сейчас думаете, — продолжил Картер.
— Не сомневаюсь, Йен.
— Вы ему не поможете. Это теперь целиком и полностью наша забота. Езжайте домой. Вы устали и вам нужен отдых. Хотите, я приеду и заберу вас?
— Йен, так нельзя. В мальчике ещё есть добро. Его можно спасти.
— Он чуть не убил Полли.
— Но не убил же! И потом, если у него есть какой-то коварный план, пускай и не свой, зачем ему сжигать дом? Зачем привлекать к себе столько внимания? Он борется, Йен! Разве вы не видите? Наркотики, гипноз или что-то ещё – из него можно вытравить эту дрянь! Нет, я не буду сидеть сложа руки. Я хочу искать его с вами.
— Вы не понимаете, с чем имеете дело. Я и сам до конца не понимаю. Но я уверен – Аткинс сейчас крайне опасен.
— Не опаснее любого солдата с промытыми мозгами. Просто теперь он оказался по другую сторону баррикад. Но ему там не место! Ему это не свойственно, и его личность это отторгает всеми силами. Он – добрый и честный малый, да вдобавок прекрасный художник.
— Напомнить вам про другого прекрасного художника, который?..
— К чёрту вас, Йен. Я не успокоюсь.
— Езжайте домой, доктор. Это больше не ваше дело. И потом, даже мы пока не знаем, где его искать…
«Зато я знаю», — подумал Фишбах, вешая трубку.
Он быстро спустился в холл. Молодого человека, которому он ночью отдал запонки, не было – его место занимала крупная женщина средних лет. Доктор положил ключи на стойку, стараясь не встречаться с её угрюмым взглядом.
— До свидания, сэр, счастливого пути, возвращайтесь снова, — процедила она тоном, в котором читалось скорее «катитесь к дьяволу, и чтоб ноги вашей здесь больше не было!».
Фишбаха это вполне устраивало.
Он вышел на улицу. Теперь, при свете дня – который вновь выдался ослепительно-солнечным, — можно было оглядеться по сторонам.
Вокруг, насколько хватало глаз, раскинулось поле, заросшее высокой сухой травой. Мотель да уродливая автобусная остановка – вот и все ориентиры в этой идеальной золотой пустоте под глубоким, синим, без единого облачка, небом. Бетонная дорога прочерчивала поле с востока на запад, от одного края горизонта до другого.
Было тихо. Мироздание безмолвствовало, лишь ветер шуршал где-то там, в траве.
Доктор добрёл до обочины и стал ждать. Запонки безвозвратно пропали, но у него ещё оставались часы. На путешествие в один конец этого должно было хватить.
В детстве он тоже жил рядом с полем. Оно было поменьше – по крайней мере, вдали можно было различить тёмно-зелёную кромку леса, — но местные крестьяне всё равно могли вспахать дай Боже треть. Вся остальная, никому не нужная земля жила своей дикой жизнью, зарастая такой же точно сорной травой, отчего юный Клаус много лет спустя не мог взять в толк всех этих городских разговоров о лебенсрауме, жизненном пространстве, в котором немцы якобы испытывали смертельную нужду и ради которого нужно было вести войну на востоке. Как лишены, недоумевал он, почему, когда вот же оно, пространство, куда ни кинь взгляд, бери, сколько унесёшь?..
Конечно, приехав в родные края уже взрослым, он увидел, что поле на самом деле было не таким необъятным, как ему помнилось. Но, пусть оно и уменьшилось в размерах, во всём остальном оно осталось таким же, каким он его знал и каким надеялся застать. Как и дом, в котором он родился и провёл первые пятнадцать лет своей жизни – дом, больше похожий на бесформенную груду брёвен, такой тёплый, знакомый и бесконечно милый, неизменно залитый в его воспоминаниях таким же ясным солнечным светом, как сейчас – остановка и мотель.
Как дом Аткинса на одной из первых его картин.
Фишбах помнил, как и зачем приехал тогда домой. Кем был он в ту пору – студентом, сполна хлебнувшим взрослой столичной жизни, вдоволь накуролесившим и нагрешившим. Растерянным, смятённым, не знавшим, кто он и зачем живёт теперь на свете. Дать отдых своему усталому разуму, вспомнить, а вернее, почувствовать, с чего всё началось – вот каково было его единственное желание. Ощутить наконец под ногами почву или хотя бы что-то постоянное. Что-то, что связывало бы Клауса-прошлого с Клаусом-будущим.
Он помнил, как сидел часами на чердаке пустого дома и просто смотрел в окно. Как бродил от одного края поля до другого, как ощупывал и оглядывал каждое дерево в лесу, каждую лисью нору. А сколько удивительных историй они придумывали с Густавом про обитателей этих нор!..
Потом, конечно же, он вернулся в Берлин и закончил университет. Но мысли о доме навсегда остались с ним. Благодаря им он помнил, кто он. Кем он, Клаус Фишбах, был на самом деле. Не доктором психологических наук. Не беженцем и диссидентом. Не стариком, сходящим с ума и купившим ночь в дешёвом мотеле за серебряные запонки. Прежде всего, с первых дней и до сего момента, он был и оставался Клаусом Фишбахом. Самим собой.
Он знал, куда направился Том. В то единственное место на свете, куда мог захотеть направиться сейчас, если в нём оставалась хоть капля самого себя.
Через полчаса он уже трясся на сиденье огромного пыльного пикапа, а его, вернее, уже не его часы покоились в кармане водителя. Доктор назвал ему адрес – тот, что написал Том в правом нижнем углу картины. И, глядя, как мимо окна проплывают поля, затем леса, затем дома, а затем – опять поля, молился всем мыслимым и немыслимым богам на свете, что запомнил этот адрес правильно.
Уже почти стемнело, когда они добрались до места — крошечного городка, похожего на множество других таких же, сиротливо жавшегося к извилистой реке. Доктор вышел из машины на окраине и какое-то время шёл пешком. По пути ему не встретилось ни единой живой души – похоже, все давным-давно отсюда разъехались. Тревожно звенели цикады да квакала в камышах одинокая лягушка.
Наконец он дошёл до моста, сложенного из крупных, покрытых мхом камней. Рядом с ним, как и на картине, стоял дом – маленькая халупа, покосившаяся от времени, с чёрными провалами выбитых окон. Свет внутри не горел, но, подойдя к двери, Фишбах услышал за ней какую-то возню.
— Том? – проговорил он, собравшись с духом. – Том, мы можем поговорить? Это я, доктор Фишбах! Том, я знаю, что вы…
В этот момент дверь с треском распахнулась. Увидев того, кто стоял за ней, доктор обомлел от изумления и ужаса.
«Я всё ещё сплю? Это очередной сон? Боже правый!»
Жёлтые глаза Нэйла Бастера смотрели на него в упор – с лица Томаса Аткинса!
— Willkommen, herr Doktor! – прошипело это чудовищное существо. Последнее, что почувствовал Фишбах перед тем, как потерять сознание, были длинные пальцы, сжавшиеся на его горле.
Где-то далеко-далеко, за границей вязкого, бесцветного небытия, в котором осознал себя доктор Фишбах, знакомый голос озадаченно произнёс:
— Ich kann perfekt Deutsch.
Спустя какое-то время – несколько секунд или, может, часов – доктор смог открыть глаза. Он обнаружил, что сидит, привязанный крепко-накрепко к стулу посреди большой захламлённой комнаты, а Томас Аткинс нервно расхаживает по ней взад-вперёд. Обстановка несла на себе следы запустения – видно было, что в комнате долгие годы никто не жил. Кроме стула, здесь были старый облезлый диван и лежащие на полу останки шкафа. В камине потрескивал огонь.
Из окна струился тусклый свет. По небу плыли серые тучи. Было утро, а может быть, уже вечер. Доктор не знал, как долго он провёл в забытьи.
— Я идеально знаю немецкий, — повторил Аткинс без акцента. – Хотя никогда и нигде его не учил.
Остановившись, он посмотрел на пленника.
— Вижу, вы очнулись.
— Том, я не опасен, — медленно произнёс Фишбах также по-немецки. – А уж тем более для вас. Я старый, больной человек. Я не причинил бы вам вреда, даже если бы захотел, и вряд ли успел бы далеко убежать – вы бы догнали меня в два прыжка. Не были бы вы так любезны меня развязать? Эти верёвки плохо сказываются на моём кровообращении.
Аткинс покачал головой.
— Придётся вам пока потерпеть. Осталось совсем недолго.
— Недолго до чего?
— До конца.
Томас сел на диван напротив доктора. Скрипнули ржавые пружины. Свет падал так, что лицо парня оставалось в тени и, как ни пытался Фишбах, он не мог разглядеть, какого всё-таки цвета у него глаза. Не примерещилось ли ему тогда, на крыльце?..
— Зачем вы пришли, герр доктор? Почему преследуете меня?
— Чтобы помочь. Или хотя бы попытаться.
— Что ж, тогда вперёд. Помогайте, раз уж вы здесь. Я готов провести с вами ещё сеанс. Последний сеанс. Разумеется, абсолютно бесплатный. Прямо здесь и сейчас, если, конечно, вас не смутит некоторый беспорядок.
Фишбах откашлялся. Настроиться на профессиональный лад было сложно, учитывая ситуацию. Он попробовал размять связанные за спиной кисти и поморщился от резкой боли в запястьях. Аткинс настороженно подался вперёд.
— В чём дело, док? Не знаете, с чего начать? Тогда начну я, с вашего позволения. У вас когда-нибудь был воображаемый друг?
— Мне всегда хватало настоящих.
— А вот у меня он есть. Вы хорошо его знаете. Рассказать вам о нём? Сказать, как его зовут?
— Конечно, Том. Скажите.
«Нэйл Бастер!» — подумал Фишбах ещё до того, как услышал ответ, но услышал не то, чего ожидал:
— Томас Аткинс.
Теперь, когда глаза доктора постепенно привыкли к полумраку комнаты, он видел, что с его пациентом что-то не так. Аткинса мелко трясло, на лбу выступали крупные капли пота. Лицо, прежде красивое и мужественное, теперь выглядело одутловатым и измятым, резко очерченные скулы скрылись за распухшими щеками. Глаза, эти чёртовы глаза никак нельзя было как следует рассмотреть.
— Я… кхм… я, конечно, предполагал у вас деперсонализацию… но не думал, что она зайдёт настолько…
— Это не деперсонализация, герр доктор. Это, скорее, реперсонализация. С того дня, как я взглянул в глаза бескожему ублюдку, вся моя жизнь разделилась на «до» и «после»… Хотя, нет. Это клише не передаёт истинного смысла произошедшей со мной перемены. Нет никакого «до» и никакого «после». Лишь сейчас, после Хиросимы, жизнь эта подлинно моя. Раньше была чья-то чужая, а теперь — нет. Я не могу и не хочу отождествлять себя больше с Томасом Аткинсом. Мне подойдёт другое имя.
— Том!..
— Нет, герр доктор. Теперь меня зовут Нэйл Бастер. Честь имею рекомендоваться.
За окнами уже шумел ливень. Вдали пророкотал, как в дешёвой оперетте, гром.
Фишбах напряжённо думал.
— Откуда вы взяли это имя?
— Не всё ли равно? Оно просто пришло ко мне. Как и образ человека в очках. Как и тёмное собрание в кабинете у Гейдриха. Как и идеальное знание немецкого. Я просто знаю, что меня должны звать именно так. Что это – моё настоящее имя.
— Нэйл Бастер был нацистским чиновником из секретного ведомства, — осторожно проговорил доктор. — Он пропал без вести до конца войны. Вы никак не можете быть им.
— И тем не менее, вот он я! Вернее, ещё не полностью я. Мне приходится собирать себя заново по кускам, по осколкам внутри чужого, примитивного, тошнотворно скучного разума. Ещё не все осколки найдены, а из найденных ещё не все легли на свои места. Но собранного уже с лихвой хватает, чтобы понять: Томас Аткинс и я – не одно и то же. Хотя, должен отметить, мы во многом схожи. Мне чертовски повезло с этим мальчуганом.
— Тогда зачем вам я? – простонал Фишбах. – Вы уже всё для себя решили. Зачем вам психоаналитик, если вы твёрдо убеждены, что не нуждаетесь в психоанализе?
После недолгой паузы собеседник с неохотой промолвил:
— Потому, что мне всё ещё безумно страшно.
— Чего вы боитесь?
— Того, что процесс не завершится, как надо. Что у меня ничего не выйдет и я снова окажусь… там, где предпочёл бы больше никогда не оказываться. Только на сей раз уже навсегда.
— Где? Что это было за место?
— Вы видели его на картине. Место за пределами всех миров и пространств. Место, где живут чудовища, рождённые сном человеческого разума. Они жестоки, злы и страшно голодны, герр доктор. Возможно, это был ад и в нём я столкнулся лицом к лицу с демонами. Возможно, мне были уготованы вечные муки, которые я, чего греха таить, сполна заслужил. Я провёл там лишь пару мгновений — столько, сколько сияла вспышка атомного взрыва, прорвавшая ткань бытия, – но эти мгновения, полные страданий, боли и ужаса, показались мне миллиардами лет. Ваш слишком здравый, слишком рациональный ум не в силах даже представить себе, что я там видел и ощущал. Но каким-то непостижимым образом я смог вырваться оттуда. Быть может, всё дело в том, что мне слишком хотелось жить.
— Том…
— Нэйл, доктор. При всём моём уважении, если вы ещё раз назовёте меня именем Томаса Аткинса, мне придётся сломать вам пальцы.
— Вы боитесь не этого, верно? – продолжил Фишбах, вздёрнув подбородок навстречу созданию, сидевшему перед ним. Он изо всех сил хотел думать, что выглядит бесстрашно, но сознавал, что вид у него скорее комичный. – На самом деле, вы боитесь, что ваша теория с перерождением и бегством из ада – лишь бред, рождённый в мозгу несчастного юноши, пережившего военную травму.
— Молчите, док.
— Вы злитесь, потому что знаете – это правда. Вы боитесь, что не будет на самом деле никакой реперсонализации, никакой новой жизни. Что вы – всего лишь бывший солдат по имени Том…
— Заткнитесь немедленно!
— …которому некие люди, стократ хуже всяких демонов, задурили мозги. А знаете, как у них так легко это вышло? Потому что уже тогда Томас мучился тяжелейшим кризисом самоидентификации. Бесхитростный, добрый, романтичный мальчик, он оказался вырван из своего привычного окружения и вынужден был убивать людей за многие мили от дома! Всё, что он знал и любил в себе, ему пришлось отринуть. Весь его прежний мир оказался в руинах, как Хиросима. И вот тогда появился Нэйл Бастер. Настоящий Нэйл Бастер.
— Хватит!
— Вы – не он, Том. Вам необязательно быть им! Вы – лишь очередная несчастная жертва этой войны. Пусть вас и не убили в бою, пусть руки и ноги у вас на месте, вы всё равно потеряли нечто важное там, на Тихом океане. Осколок вашей самости. Вы ведь поэтому здесь, да? Вас привело сюда, в родные края, желание вспомнить, кто вы на самом деле? Здесь, в этом доме, вы жаждали понять…
— О, нет, герр доктор! Меня привело сюда желание раз и навсегда отринуть прежнюю самость!
Аткинс вскочил с дивана и метнулся за спину пленнику. По комнате разнёсся хруст выворачиваемых суставов. Коротко вскрикнув от нестерпимой боли, доктор Фишбах вновь начал проваливаться в чёрное небытие.
Вскоре он вновь очнулся, почувствовав на своём лице брызги ледяной воды. Открыв глаза, он увидел перед собой Аткинса со ржавым ведром в руках.
Пальцев он больше не чувствовал – вместо них была лишь сплошная боль.
— Очнулись? – существо внимательно посмотрело на доктора. – Не надо здесь этих драматических обмороков, вы мне нужны в полном сознании и трезвой памяти.
— Зачем?.. – еле слышно простонал Фишбах.
— Вчера я убил Полли Аткинс, – с грохотом поставив ведро на пол, Томас плюхнулся обратно на диван. – Это был первый шаг на пути к абсолютной свободе. Спалив дотла её и дом, я начал жечь за собой мосты. Полли была для меня слишком значимым нравственным ориентиром, а каждый нравственный ориентир, кроме внутреннего, есть несвобода. Пока прежний Томас Аткинс жил в её сердце, он не мог по-настоящему умереть.
— Теперь вы хотите спалить и это место? Сжечь очередной мост?
— Последний мост, герр доктор. И тогда ничто в этом мире больше не будет связывать меня с прежней личностью!
— И что вы намерены делать потом? Будучи Нэйлом Бастером? Как распорядитесь своей так называемой новой личностью?
— Уж поверьте, мне будет, чем себя занять.
— Вы хотите найти штурмбаннфюрера Крига? Возродить проект «Эон»?
Существо моргнуло:
— Вы… знаете?!.
— Этот человек важен для вас. Точнее, Нэйл Бастер вам это внушил. Почему? Что в нём такого особенного? Почему не «Гидра»? Не «Рагнарёк»?
— Кронен и Шмидт – не более, чем скучные выскочки! – фыркнул Аткинс, махнув рукой. – Без дозволения Гейдриха они и чихнуть не смели. А Гейдрих постоянно метался между фюрером, которому присягал, и Домом Лист, который посулил ему бессмертие. Да, у них были некие… интересные идеи, но Максимилиан Криг пошёл намного дальше. В то время, как все остальные хотели победить в войне, он желал одного – чтобы она никогда не заканчивалась!
Фишбах вздохнул. Боль в руках по-прежнему была непереносимой.
— Да, герр доктор, Бесконечная Война! Я с малолетства думал об этом, но всегда понимал исключительно метафорически. Древний закон естественного отбора справедлив не только для животных, но и для людей – а также прочих разумных рас, что людьми не являются. Борись, совершенствуй себя, эволюционируй, становись сильнее или умнее, и лишь тогда ты займёшь подобающее место в обществе! С государствами то же самое. Чем ты сильнее, богаче, чем мощнее твоя промышленность и наука, тем меньше шансов, что тебя сомнут. Герр штурмбаннфюрер понимал это острее прочих, и в один прекрасный день у него в руках появилось средство воплотить этот принцип буквально. Проект «Эон»! Шанс стравить смертных с бессмертными, начать великую войну между Человечеством и Нечеловечеством! Войну, которая продлится много столетий!..
— …из которой мир выйдет больным, истерзанным и обескровленным! – выкрикнул Фишбах, собрав остатки сил. – Миллиарды окажутся изувечены – если не физически, то ментально, как вы! Война – это грязь, кровь, голод!..
— …героизм, мужество, самопожертвование!..
— …подлость, гнусность, звериная жестокость!..
— …жизнь, как она есть, и люди, как они есть! Без ретушей, лоска и глянца! Мир, где опасность подстерегает на каждом шагу и где нет необходимости в расшаркиваниях, в этой нелепой, лицемерной игре под названием этика! Мир, где сразу понятно, кто ты – слабый или сильный, умный или глупый, трус или смельчак, мелочный эгоист или великодушный защитник. Понятно не по словам, а по делам. Каждый, абсолютно каждый житель планеты получит шанс проявить всё подлинно лучшее – или худшее, — что в нём есть. Каждый будет поставлен на грань выживания, и лишь истинные герои возвысятся над серой массой!
— А вы, стало быть, герой, да? Никакая не серая масса? Так, Том? Кем вы видите себя в этой вашей Бесконечной Войне?
— Это неважно, герр доктор. Пусть даже я не вполне силён физически, а умственно и вовсе достаточно зауряден. Бесконечная Война – это и цель, и процесс движения к цели, а мы – первые, кто понял его необходимость для современной цивилизации. Поэтому на нас возложена высшая миссия, предполагающая высшую самодисциплину. Худшее, что мы можем сделать – это поддаться эгоизму и продолжать рассматривать себя как личностей, а не как фактор, обеспечивающий должное течение процесса. Мы не желаем быть активными участниками или даже публичными лидерами, но мы будем ревностными контролёрами и распорядителями, стоящими за кулисами. Мы будем следить, чтобы пламя войны не затухло раньше, чем следует, и чтобы горение было управляемым. Мы не хотим ничего получить от этой войны, никаких материальных или моральных благ, кроме тех, что помогут и дальше исполнять нашу функцию. Например, я бы не отказался от комфортного офиса с большими окнами на последнем этаже какого-нибудь небоскрёба. Чтобы в любой момент можно было полюбоваться горизонтом, затянутым чёрным дымом и краснеющим от пламени далёких пожарищ. Знамениями нового мира – чистого, пробуждённого ото сна, свободного от фальши и самообмана. Впервые за всю его историю.
— Вы… сумасшедший! — в ужасе прошептал Фишбах.
— Нет, это вы сумасшедший, герр доктор. Вы, пацифисты, все небольшого ума. Вот посудите сами – если бы я не пришёл к вам тогда по настоянию Полли, ввязались бы вы в это изумительное приключение? Да происходило ли в вашей жалкой жизни вообще хоть что-то по-настоящему примечательное? Что-то, подобное этому?
— Сидеть, привязанным к стулу, с переломанными пальцами мне уж точно ещё не доводилось. Не могу назвать это приключение изумительным.
— Но ваша жизнь – ваша оставшаяся жизнь – уже не будет после этого прежней! Узнав то, что вы узнали за эти дни – обо мне, о герре штурмбаннфюрере и, наконец, о самом себе – вы смогли бы вернуться к прежней рутине? Игнорировать свои новые знания и опыт? Свою новую самость, не побоюсь этого слова? Быть может, даже сейчас вы жаждете именно этого? Тогда, увы, вынужден констатировать – в этом доме находится лишь один абсолютно здоровый человек. И это не вы.
— Возможно, — промолвил доктор, тщательно подбирая слова, — я выразился не совсем точно. Вы безумны, Том, потому что возомнили себя Нэйлом Бастером. Но если те слова и рассуждения, что вы считаете своими, на самом деле – мысли этого субъекта, то он во много крат безумнее вас!
— Неужели? И почему же?
— Вы не задумывались над природой его людоедских идей? Откуда они взялись и какую функцию несут для него? Что он пытается скрыть за личиной злобного социального дарвиниста?
— Вздумали обесценить плоды моих многолетних рассуждений, основанных только и исключительно на личном опыте? Смело, герр доктор, — едко усмехнулось существо. – Но не слишком-то подобает психоаналитику.
— Вам было угодно, чтобы я считал вас истинным Нэйлом Бастером? Чтобы провёл с вами последний сеанс, помог завершить вашу реперсонализацию? Так вот, слушайте же моё врачебное заключение! Тот, кем вы хотите быть, – жалкое, слабое существо! Его озлобленность на весь мир, его патологическое стремление ввергнуть его в горнило новой войны, проистекает ни больше, ни меньше, как из неспособности жить простой человеческой жизнью. Быть может, он даже НЕ ЗНАЕТ, что это такое – жизнь! Он мыслит принципиально иными категориями — выживание, борьба, преодоление тяжких испытаний. Сама жизнь для него – бесконечное, невыносимое испытание! Что случилось с ним, с этим бедолагой, до встречи с Кригом? Кто так изувечил его впечатлительный мозг? Этого я не знаю, но одно могу сказать точно – в том, каким чудовищем он стал в итоге, виновата война. Та самая Бесконечная Война, какую он ежедневно ведёт с окружающей его реальностью – той, которую он не может и не хочет принять, как есть. Кто он? Социопат, психопат или просто запутавшийся молодой человек, вроде вас, Том?
— Вы ничего обо мне не знаете, герр доктор, — зло прошипело существо и поднялось с дивана.
— Да, но я услышал достаточно! Кем бы ни был этот Нэйл Бастер, он ничем не лучше вас. Согласившись вместить в себя его самость, вы не обретёте спасения, потому что он сам отчаянно нуждается в спасении. Опытный психоаналитик мог бы ему помочь, хоть на это и ушло бы больше времени, чем в случае с вами. Сейчас вопрос в другом: хотите ли вы последовать его дорогой? От тривиального посттравматического расстройства скрыться в пучинах истинного безумия?
Некоторое время существо размышляло, глядя на Фишбаха прищуренными глазами. С этого ракурса они вновь казались жёлтыми. От боли в пальцах доктора мутило.
— Безумие – понятие относительное, — наконец произнёс Аткинс. – Человеческий род закрепостил себя лживой и лицемерной идеологией так называемой нормальности. Я же – апологет Нечеловечества. Если бы ИХ не существовало, всё, о чём я говорю, быть может, и не имело бы никакого смысла. Я многое повидал, работая над проектами Гейдриха. Кое-что мне довелось узреть ещё раньше. С самого детства я знаю: мы – лишь канат, натянутый над бездной. Канат между животным и Сверхчеловеком!
— Не нужно быть Сверхчеловеком, чтобы быть сильным, Том. Вы – сильный. Всегда были сильным. Вы внушили себе – и Нэйлу, — что убили Полли, но оставили её в живых.
— Что?!
— Затем вы убедили себя – и Нэйла, – что цель вашего пребывания здесь – избавиться от прежней самости, но в действительности вы просто спрятались там, где вас было легче всего отыскать.
— Нет!
— Всё, что вы делали в последние дни, было мольбой о помощи. Поэтому вы связали меня и заставили говорить. Это не Нэйл страшится, что превращение окончится провалом – это Тому жутко от мысли, что оно завершится удачно! Вы ждали от меня именно тех слов, которые в итоге услышали. Потому что знали, не могли не знать, что я не скажу ничего иного.
Существо сдавленно зарычало. В руках у него возник револьвер. За окном сверкнула молния, свет её блеснул на чёрном металле.
— Том!..
— Вы поймёте, что такое Бесконечная Война, герр доктор. Вы полюбите её. Я покажу вам. Самым простым и действенным способом!
Решительным движением он приставил ствол револьвера к своему виску.
— ТОМ, НЕ НАДО!!!
А дальше произошло нечто странное.
Аткинс застыл, как вкопанный, так и не спустив курок. В голове у доктора загудело, словно рядом с ним разорвался снаряд. Мозг сдавило изнутри холодным стальным обручем. Дверь за его спиной распахнулась и мимо него прошёл подполковник Йен Картер. Его плащ и шляпа были мокрыми до нитки, а глаза горели серебряным пламенем.
— Опусти оружие, — приказал он существу с лицом Аткинса, и существо безропотно подчинилось.
— Интересные, оказывается, у вас друзья, герр док…
— Молчать, — вновь приказал Картер, даже не взглянув на существо, и оно умолкло на полуслове.
Обруч вокруг головы Фишбаха ослаб.
— Йен!..
— Вы целы, доктор. Хвала небесам.
Картер бросился к Фишбаху и принялся отвязывать его от стула. Аткинс продолжал стоять, безвольно опустив руки.
— Что с ним?
— Долго объяснять.
— Кто вы?
— Странный вопрос. Ваш друг, подполковник Йен Картер, кто же ещё.
— Подполковник чего? Кто вы на самом деле?
— Паранормальный отдел Министерства обороны. Инцидент, в который вы оказались невольно втянуты, подпадает под нашу юрисдикцию.
— Том… Ему ещё можно помочь?
— Увы, но Томаса Аткинса больше нет. Последние сохранившиеся крохи его самости, как вы её назвали, помогли нам выйти на Нэйла Бастера. Сейчас перед нами стоит уже не человек, а нечто такое, что даже я не в силах объяснить. – Картер кивнул на обездвиженного пленника, и тот скривился в бессильной злобе. – Обычный смертный вроде Аткинса вряд ли смог бы с ним совладать, но вы были правы – он до последнего пытался бороться. Один, без вашего участия, Аткинс бы не справился с тем, чтобы перехитрить Бастера и вывести его к нам. И я никогда в жизни бы его не нашёл. Вы с ним – настоящие герои.
— Нет, Йен. Я не сумел его спасти.
— На ваш век спасённых ещё хватит. Вы сделали всё, что могли. Возможно, вы даже спасли человечество.
— Так всё это действительно правда? Вампиры, оборотни, демоны? Воскрешения из мёртвых?
— Вы думаете, что сошли с ума?
— Практически уверен в этом. Но, как я понимаю, это не продлится долго?
— Верно, мой друг. Вы забудете о Томасе Аткинсе и об этих событиях. Вернётесь к нормальной жизни, которую так ненавидит Нэйл Бастер, и будете врачевать другие больные души. Ваш покой больше ничто не потревожит.
— Будет… больно, Йен?
— К несчастью, да. Но вы забудете об этой боли.
— А о вас?
— Ни в коем случае. Мы ещё выпьем с вами отличного пива. Скажем, в эту субботу.
Фишбах тяжело вздохнул:
— Я готов.
Картер положил ему руку на лоб. Перед тем, как серебряный свет подполковниковых глаз прожёг его разум до самых чёрных, самых потаённых уголков, доктор Клаус Фишбах успел расслабленно подумать, что, пожалуй, всё-таки ничего не сделал неправильно.
День спустя, ровно в два часа пополуночи, реперсонализация завершилась.
Новое тело рождалось в муках, разрывая ткань старого. Кожа и мясо отжившей своё оболочки сходили сочащимися гноем слоями. Существо корчилось, как червь, на бетонном полу камеры, и вопило, вопило, вопило – так, что у лаборантов, наблюдавших за ним сквозь пуленепробиваемое стекло, кровь стыла в жилах.
Но его теперешние мучения, как бы они ни были чудовищны, всё равно не могли бы сравниться с теми, что он пережил в Гиперкосмосе.
В решающей битве своей личной, внутренней Второй мировой войны рядовой Томас Аткинс потерпел окончательное поражение.
Затем всё кончилось. Боль утихла, и какое-то время спустя он смог заснуть. А наутро, едва только солдат в каске с надписью «военная полиция» растолкал его для допроса, Нэйл Бастер попросил очки.
Его провели по бесконечному переплетению коридоров и наконец, введя в комнату, где не было ничего, кроме металлического табурета, усадили на этот самый табурет.
— Guten Morgen, — с сильным акцентом прохрипел голос из динамика за его спиной.
— Нет нужды, — отмахнулся Нэйл. – Теперь я идеально знаю английский.
— Тогда доброе утро, — повторил голос по-английски. – Назовите своё имя, фамилию и должность.
— Нэйл Бастер, помощник статс-секретаря Второго управления архивов и связи при имперской канцелярии Великогерманского Рейха. С кем имею честь?
— Йен Картер, подполковник Паранормального отдела Министерства обороны.
— Йен Картер – ваше настоящее имя?
— Да. В данный период времени.
— Я отказываюсь говорить с вами. Свяжите меня с главнокомандующим, а ещё лучше – с представителем курирующего вас Дома.
— Боюсь, по нашу сторону океана взаимоотношения с Домами… несколько сложнее, чем вы привыкли у себя Европе. И в Европе теперь, после поражения Дома Лист, предстоят кое-какие перемены. Что же касается лично вас, не заблуждайтесь на собственный счёт. Вы – не военнопленный. На вас не распространяются законы о правах человека, так как вы не человек.
— И кто же я, в таком случае?
— Вы сами задаёте себе этот вопрос.
— Вы читаете мои мысли?
— Как открытую книгу.
— К чему тогда вообще этот допрос?
— Ведётся аудиопротокол. Для архива.
— Вот как.
— Расскажите, как вы очутились в эпицентре атомного взрыва.
— Это долгая история. Мы с японским камрадом оказались заблокированы на острове Тиниан и хотели угнать самолёт, чтобы вырваться из окружения. Мы не знали, что это был ТОТ САМЫЙ самолёт. Кое-то пошло не по плану, в результате меня сбросили на Хиросиму вместе с бомбой.
— Мы ещё вернёмся к этой истории. На последующих допросах.
— Несомненно, герр подполковник.
— Что произошло потом?
— Я не хочу об этом говорить. Пусть занесут в протокол с ваших слов. Если, конечно, у вас не болит отчаянно голова, когда вы пытаетесь вскрыть этот фрагмент моей памяти.
— А потом? Как вам удалось ускользнуть из… этого места?
— Воля.
— Объясните?
— Банальная воля к жизни. Мне, знаете ли, нравится жизнь. Доктор Фишбах был прав – для меня она является испытанием. Вызовом. Мучительным, но интересным. Умереть для меня значило проиграть, поэтому, можно сказать, я выжил чисто из принципа. Но это всего лишь мои догадки. Быть может, теперь вы объясните мне, что я такое?
— Ваше тело мгновенно распалось на атомы, но сумма квантовых состояний, которое люди называют сознанием, переместилась через гиперкосмический разлом в пространство между мирами и продолжила существовать там сама по себе. Я никогда не слышал о таком.
— Никто не слышал.
— Затем, при схлопывании разлома, вы оказались выброшены назад, на Землю. И… не могу подобрать другого выражения… захватили чужое тело.
— Не совсем так, герр подполковник. Видите ли, я – не сознание, а скорее ИДЕЯ. Идея Бесконечной Войны. Так называемая сумма квантовых состояний, так называемая самость, зиждется на этой идее, как на стержне. Я умер и возродился в крайне удачное время – когда всё на планете дышало войной, когда умы миллиардов были заняты только ею, когда она была основой цивилизации. Представьте себе, что срубают дуб, но последний жёлудь с его ветвей падает на благодатную почву. Я был этим дубом, и из идеи Бесконечной Войны в мозгу Томаса Аткинса заново выросла моя личность. Быть может, я тот самый Нэйл Бастер, что погиб над Хиросимой. Быть может, я – действительно в большей степени плод воображения Аткинса. Но у меня есть подозрение – и надежда! – что до тех пор, пока в этом мире будут вестись войны, пока хоть один человек или нечеловек жаждет очистительного огня, который преобразит лик Человечества и Нечеловечества… До тех пор я буду умирать и возрождаться вновь. Мы закончили, герр подполковник?
Динамик молчал.
— Мы закончили? – повторил Нэйл, вскинув подбородок. – Я жду, пока меня поведут на эшафот. Никогда побег из тюрьмы не был столь…
Мир вокруг него раскололся. Он вновь увидел место, которого отчаянно страшился. Вокруг него пульсировали кромешный свет и ослепительная тьма. Пространства и времена жерновами вгрызались в его несуществующую плоть, растаскивали его сознание по ниткам, наматывали на шипы, колесовали и жгли огнём. Калейдоскопическая, фрактальная глубина чистых страданий! Безмолвно-оглушающие крики не-существ, состоящих из голода и зла. Платоновское пространство чистых идей, об истинной природе которого старый обманщик Платон так бесстыдно и коварно умолчал!..
Затем его вышвырнуло обратно на табурет. Упав на колени, он выплеснул на пол содержимое своего желудка.
Что-то внутри него было теперь не так. Вернее, появилось что-то новое. Инородное – как ком в горле, не пойми откуда взявшийся, который не болит, но который никак не получается проглотить. Только в мозгу, а ни в каком не в горле.
— Вы – не военнопленный, — пророкотал Картер. – Вы – собственность Министерства обороны США. Моя собственность. Не стоит меня недооценивать, герр Нэйл – я вскрыл ваши воспоминания о Гиперкосмосе так же легко, как и прочие. И теперь знаю ваш самый главный, самый жуткий кошмар. Я могу вернуть вас туда в любое время, когда пожелаю. А если вздумаете бежать, я найду вас в два счёта. И буду пытать до тех пор, пока вы не сойдёте с ума окончательно.
Нэйл с усилием поднялся на ноги.
— То, что я чувствую в уме…
— Псионический маячок. Кроме меня, никто больше так не умеет. Мы с вами связаны, герр Нэйл. Хоть мне это доставляет ещё меньше удовольствия, чем вам.
— Зачем я вам нужен?
— Искать.
— Кого?
— Ваших бывших друзей. Чудовищ, подобных вам. Руководителей тайных проектов. Комендантов концлагерей. Офицеров СС. Они должны ответить за свои преступления. Как там называлось ваше ведомство? Что-то насчёт архивов и связи? Ну, так поройтесь в архивах своей памяти. Свяжите нас с другими нацистскими недобитками.
— Вы будете убивать их?
— Или склонять к сотрудничеству. Не притворяйтесь, что вам их жаль.
— И добывать из их умов воспоминания?
— Вы помните всё, что помнил Томас Аткинс.
— И скрытно действовать под их личиной?
— Вы научитесь контролировать длительность цикла, замедляя трансформацию тела.
— Универсальный агент?
— Вы не выглядите совсем уж бесперспективным.
— Для этого придётся умирать.
— С каждым разом возрождаться будет проще.
— А что взамен? Что я получу в награду, кроме свободы от ваших пыток?
— Шанс осуществить вашу мечту. Найти штурмбаннфюрера Максимилиана Крига.
— Чтобы вы тотчас же убили его?
— Вас будет согревать надежда, что в один прекрасный день вы нас перехитрите. Вы начали обдумывать этот план несколько минут назад.
— Не уверен, что этого бы хотел наш общий друг доктор Фишбах.
Динамик помолчал несколько секунд.
— Доктор Фишбах – один из лучших людей, кого я когда-либо встречал. Этому миру отчаянно не хватает таких, как он. Но, к сожалению, для того, чтобы Бесконечная Война не перемолола их – таких добрых, честных, наивных и беззащитных, — нужны такие, как мы. Чудовища, стоящие на страже человеческого покоя.
— Вы совершаете грандиозную ошибку, герр подполковник.
— Увидим, герр Нэйл. Увидим.
История поистине яркая, как глаза Нэйла Бастера!
Мне очень не хватало таких историй. То, как одни и те же явления описываются с помощью психоанализа и в то же время с позиции сверхъестественного, — это же прекрасный ход, просто ащщщ. Потрясающие образы и идеи, своеобразная и очень цепляющая атмосфера. Сложно рассказать свои впечатления, не пересказывая и не цитируя, — а многие вкусные фразы хочется цитировать.
Могу сказать, что тем, кто ещё не читал, очень советую.